– Ирина Сергеевна, подследственного не обязательно держать в заключении до суда. И я думаю…

Она прижала руки к груди, боясь поверить.

– Господи, неужели возможно?!

Знал, понятно, что обрадуется, но она так рассиялась, таким светом озарилась, что он и сам согрелся в ее счастливых слезах.

– Пожить дома… с Колей, с девочками… наглядеться…

Но это пока было в прожекте. Еще предстояло протащить через Скопина. И закавыка была не в нем, а в Смолокурове, который к Масловой не благоволил. Он увязался вместе идти по начальству и станет, разумеется, гнуть свою линию.

– Только быстро, – сказал Скопин. – Через двадцать минут ко мне пожалует делегация польской милиции.

– Вот справка по Масловой. Я думаю, можно изменить меру пресечения.

Скопин отодвинул записку.

– Вообще-то, арест был необходим?

– Необходим и обоснован.

– Что же изменилось?

– Маслова все рассказала. Если я что-то понимаю в людях, искренне раскаивается. Сердце у нее неважное, часто приступы. На воле следствию не помешает.

– Разрешите, товарищ полковник? – заскрипел сбоку Смолокуров.

– Да?

– Я – против.

– Возражения?

– Маслова – не заштатная фигура. Без нее хищения в «Ангаре» не имели бы половины того размаха. Расхититель ведь не карманник: украл и убежал.

– Михаил Константинович, обойдемся без прописных истин.

Но Смолокуров упрям.

– Разрешите, закончу мысль. Расхитителю бежать некуда. Надо, значит, воровать так, чтобы воруемое как бы не уменьшалось. Вот это и обеспечивала Маслова. Вагон изобретательности! Ее прозвали «наш Эдисон». Маленький пример. Она разработала рецептуру фирменных булочек, на которые шло все то же самое, что на пирожные. А разница в цене – сами понимаете. Со склада продукты выписывали на булочки, отсчитывались выручкой за булочки, а выпускали пирожные!

Скопин прищурился на Знаменского, в прищуре юморок.

– Однако Смолокуров нарисовал выразительный портрет вашей подследственной.

– У нее двое детей, Вадим Александрович, а муж… словом, он уже осведомлялся, при каком сроке заключения дают развод.

– Они не ладили?

– Да нет, по-своему он очень к ней привязан. Но трясется за собственную репутацию. Карьера – прежде всего! Если Маслова проживет дома несколько месяцев, может быть, все уладится, в колонии он будет ее навещать, сохранится семья, ей будет куда вернуться.

У Смолокурова любая эмоция грозит пиджачным пуговицам. Чуть что – он нещадно крутит пуговицу. Ну, так и есть, открутил, зажал в кулаке:

– У нас не благотворительная организация!

– Тоже верно, – вежливо согласился Скопин, стараясь не видеть измочаленного пучка ниток на животе оперативника. – Но я за то, чтобы следователь мог свободно принимать решения. Кроме неправильных, безусловно. Готовьте документы на освобождение, Пал Палыч. Засим желаю здравствовать.

Он, кажется, нарочно протянул руку Смолокурову, и тому пришлось перекладывать пуговицу в левый кулак.

Вечером того же дня (казенное время истекло) Знаменского ждал сюрприз. У двери своего кабинета он застал старшего следователя горпрокуратуры по кличке Фрайер. Меняя одну букву фамилии, кличка удачно выявляла его пижонское нутро. Кроме пижонства, Сема Фрайер отличался самонадеянностью и высокомерием. Сталкивался с ним Знаменский и сцеплялся уже не раз – но до сих пор по мелочи.

– Добрый вечер, Пал Палыч, я вот тебя караулю, – с подозрительной любезностью произнес Фрайер.

Они были на «ты», поскольку Сема мог говорить «вы» исключительно вышестоящим. Уселся на стул Знаменского, вынул из портфеля бумагу с печатями.

– Ознакомься, – из-за стола протянул бумагу, как просителю. – Мы забираем дело Рябинкина.

Тут Знаменский прямо рот раскрыл. В подобных случаях из прокуратуры присылали письменное указание, и дело – через канцелярию – отвозил спецкурьер. Но чтобы старший следователь прискакал сам! Да еще после работы! Да ждал под дверью! И совсем неправдоподобно, когда все это – Сема Фрайер! Некоторое время Знаменский подержал рот открытым. Сема улыбался чуть натянуто.

– Хорошо. Завтра отошлю, – сказал Знаменский.

– Нет, я заберу сейчас. Ты же видишь, постановление подписано самим.

Подпись прокурора города Знаменский видел. Но Рябинкина задержали утром, показания он давать отказался. В папочке сиротливо лежали материалы обыска и заявление потерпевших.

– У меня даже не подшито.

– Не волнуйся, дела шить не хуже вашего умеем! – и Сема заржал на всю Петровку.

Понимая, что бесполезно, Знаменский все же заупрямился. Кому бы другому с удовольствием отдал – загружен был под завязку и .«Ангарой», и прочим. Да и Рябинкина ему ткнули абы куда, и не вызывал тот у него аппетита. Однако Фрайер автоматически порождал желание сопротивляться.

– Что за спешка? То к опечаткам – и к тем придираетесь, а то…

– Не о чем спорить, – Сема нервно дернул головой. – У меня указание, у тебя постановление. Давай выполнять!

– Воля твоя, я доложу.

Скопин, которому Знаменский позвонил на дом, задумчиво покряхтел.

– Черт с ними, не будем связываться. Только составьте опись всего, что в деле, и пусть распишется…

Дело Рябинкина имело предысторию грязную и мутную.

С полгода назад двое дельцов – прозванных в своей среде Дринк и Финк – погорели с налаженным производством ремешков для наручных часов. Нелегальная шарага, естественно.

Это вообще была пора, когда вне государственных предприятий обильно произрастало изготовление разных недорогих и ходовых товаров. Самый знаменитый ловчила выпускал всего-навсего резинку для трусов – используя мастерские трудовой терапии при психолечебницах. Взяли у него рекордную сумму – семь миллионов с хвостиком.

Каких сбережений достигли Дринк и Финк, неизвестно. Но, попавшись, решили откупиться. И смогли. Причем мгновенно, их даже из КПЗ отделения милиции не успели переправить в тюрьму. А постановление на арест, санкционированное райпрокурором, выдрали из дела и заменили постановлением о прекращении следствия за недоказанностью и малозначительностью.

Освободить их потребовал ни много ни мало – первый секретарь райкома Галушко. Кричал, что прокурор и начальник милиции позорят район, попирают восстанавливаемую партией соцзаконность. Грозил поснимать погоны, растоптать и выгнать. Ну и поджали хвосты. Но количества экземпляров постановления они не знали, и молоденький милицейский следователь одно из них припрятал.

За акцию по «восстановлению соцзаконности» Галушко взял с жен Дринка и Финка 60 тысяч.

Между тем в Москве происходило очередное сокращение числа районов, и Железнодорожный с Куйбышевским объединили. Группировки их еще не сработались, куйбышевцы оказались второсортными и боролись с железнодорожниками. Это-то и подтолкнуло события дальше.

Галушко и начальник милиции были из железнодорожников, а начальник райобэхаэс – из противного лагеря. По своим каналам он добыл сведения, что Дринк и Финк отпущены за мзду. Если б историю удалось раскрутить, железнодорожники получили бы нокаут.

Мельком он доложил начальнику милиции (железнодорожнику): дескать, поступил такой странный сигнал – и бегом с пятого этажа. Встревоженный начальник глянул ненароком в окно, видит – обэхаэсник садится в машину.

– Куда поехал? – выскочил в приемную.

– В город, в ОБХСС, – ответила секретарша.

– Мать-перемать! – начальник ухватил китель и шинель и скатился кубарем по той же лестнице старинного здания без лифта напротив метро «Краснопресненская».

Комиссар милиции – который смахивал на сурового матроса – выслушал сообщение о Дринке и Финке с большим вниманием. (Был он ярый враг коррупции, что через некоторое время ему отлилось: начал интересоваться порядком распределения квартир Моссоветом – и тотчас отстранили от должности).

Конечно, персона типа Галушко почиталась в начале 60-х неприкосновенной, но комиссар решительно поднял телефонную трубку:

– У меня начальник ОБХСС Куйбышевского района. Острый сигнал.