— Не помню, — сознается он, досадуя на себя.

Она смеется, чуть подзадоривая:

— А ты хороший, Семен. Это ведь было. И так было тепло под твоей шинелью.

Он подсаживается к ней и берет за руки. Она улыбается и неожиданно говорит:

— Знаешь, Семен, а повидайся-ка ты завтра с Ольгой.

Он смотрит на нее растерянно.

— Семь лет — срок большой, — продолжает она. — И я, конечно, могу вас развести. Но, как судья, я должна вначале попытаться вас примирить. Как друг — тем более... Скажу честно: такие попытки редко удаются. Уж если люди решили разойтись — они расходятся. И я бы, например, от нашего кодекса о браке, семье и опеке мокрого места не оставила... Не на суде, раньше нужно вмешиваться в семью. Пойми меня: вмешиваться — не значит мешать; укреплять семью, научить людей жить красиво... Ты спросишь: почему же я предлагаю повидаться с Ольгой? — Она задумывается, словно подбирая слова, которые бы он лучше понял. — Да потому, что Ольга еще любит тебя.

Он делает нетерпеливое движение.

— Подожди, — говорит она. — Как судья и как друг я не могу признать причину вашей размолвки состоятельной. Кто же не ошибается в двадцать лет?.. Подумай, Семен. И если в твоем сердце еще сохранилось чувство — не глуши его.

Неужели всё, что только что было в этой комнате — и вино, и ее руки — тепло их он еще чувствует, — неужели всё для того, чтобы выслушивать судейские сентенции?

— Но у нее ребенок, — возражает он, подыскивая самые веские аргументы. — И у ребенка — отец.

Теперь они снова сидят за столом. Она долго мешает ложечкой в чашке. И вот он видит ее глаза — прямые и честные:

— Отец не любит ребенка. И не любит Ольгу.

Ченцов в недоумении:

— Зачем же тогда ей понадобился развод?

Она говорит, отставляя чашку:

— Это очень сложно, Семен, дорогой... Сложно страшно... Дело в том, что у человека, с которым жила Ольга, есть другая семья. В другом городе. И есть ребенок. Вначале он скрывал это. А когда она должна была родить, заявил, что вернется к прежней семье.

— А потом? — напряженно спрашивает Ченцов.

— Потом нужно было регистрировать ребенка, и Ольга не захотела тебя связывать.

— Ну, а где же этот... отец? — говорит он, с беспокойством думая об Ольге.

— Его нет, — отвечает Елена. — И лучше тебе не знать, где он и кто он. Я уверена, что он никогда даже не вспомнит о ребенке. Никогда не встанет на вашем пути. Вот и подумай. До завтра.

Ченцов молчит. Он не был подготовлен к такому разговору. А она продолжает:

— Мне хотелось повидаться с тобой до суда, потому я и отложила дело. Уж ты, пожалуйста, извини.

Он вдруг догадывается:

— Тебя Ольга просила?

— Нет, нет! — перебивает она. — Поверь, Ольга меня ни о чем не просила. — До Ченцова с трудом доходит смысл ее слов. — А ребенок...

Он вставляет раздраженно, чувствуя себя усталым жалким:

— Дело не в ребенке. А в том, что столько лет мы могли обойтись друг без друга.

— И всё-таки повидай ее, — мягко, но настойчиво просит Елена.

На утро Ченцов встает разбитый, с тяжелой головой. Ни о чем думать не хочется.

Он надевает пальто и спускается в вестибюль.

С дивана поднимается женщина в белой шубке. Прижимает к груди ребенка.

— Ольга? — изумляется Ченцов.

Она кивает смущенно и радостно. Глаза влажные.

Он идет навстречу.

— Пойдем отсюда, — просит она, глотая слезы...

Свежо. Еще не улегся ветер. Ольга заботливо подвертывает одеяльце.

— Вот, — говорит она виновато, показывая на сына.

Что-то вскипает в груди, похожее на обиду, но Ченцов заставляет себя улыбнуться.

Они идут, не замечая прохожих.

— Я знала, что ты приехал, — говорит Ольга смущенно. — Мне, наверное, не следовало тебя видеть. Но знаешь, как-то очень хотелось.

— Сколько времени мальчику?

— Три месяца.

— Замерзнет.

Она качает головой.

— Всё-таки лучше зайти в помещение, — настаивает Ченцов, зная, что она согласится.

И действительно, Ольга спрашивает:

— Куда?

Он показывает на столовую:

— Заодно и позавтракаем.

Она кивает, и он узнает прежнюю, безропотную Ольгу.

Без шубки она кажется девочкой — стройной и тонкой. Но где же ее коса? И разве это ее глаза — беспокойные, грустные? И губы — бескровные, стертые.

Ему становится больно.

Ольга прикрывается косынкой, чтобы накормить ребенка.

— Я часто вспоминаю, как мы вместе ходили в горы... — говорит она.

— Да.

— А помнишь...

Официантка подает шницель. Ченцов лениво берет вилку. Ольга к еде не притрагивается.

Перед ним — женщина, которую он любил. Ченцов пытается заставить себя поверить в это. Пытается расшевелить то светлое чувство, что теплилось в нем все эти годы. Но чувства нет. Есть только жалость.

Говорить ли, что вчера был у Елены?

Он хмурится:

— Как фамилия, ну... отца твоего ребенка?

— Солярин, — выдавливает она.

Он где-то уже слышал эту фамилию. И вдруг холодеет:

— Солярин? Директор промкомбината?!

Она опускает голову.

Он задыхается от возмущения и обиды. Так вот почему Елена...

— Солярин, Солярин! — восклицает он. — Понимаю: персональная машина и всё прочее... И это, конечно, твоя мать!..

— Мама умерла недавно, — покорно вставляет Ольга

— Прости, — смущается он. И снова говорит резко: — Ты почему не в суде? Иди. Скорей. Его, может быть, оправдают!

Она сидит поникшая, жалкая, не знающая, что делать. Повтори он это еще раз — и она побежит в суд. Неужели жизнь ничему ее не научила?

«А меня?» — думает Ченцов.

Только сейчас он понял, что обокрал себя — и в тот роковой день, когда расстался с Ольгой, и потом, все эти годы, с мальчишеским пренебрежением думая о женщинах и потому не понимая их.

— Мы что-то прозевали с тобой, Ольга! — говорит он.

Она молчит. И тогда он спрашивает о том, что мучает его со вчерашнего дня:

— Кстати, куда делся тот моряк, помнишь, он был на нашей свадьбе?

Ольга осторожно отнимает грудь от ребенка.

— Не знаю. Скрытная она, Лена... Да по всему видать... Так и живет одна. Сильная... А вот я не смогла. — И слова звучат непривычно, твердо: — Выходит всё у нее впереди... самое лучшее... А у меня...

Декабрьский вечер. Теплый. Только на юге бывают такие вечера в декабре.

Перрон. Фонари. Руки — в перчатках, без перчаток. С цветами. Без цветов. Намокшие от слез глаза. Смех.

Ченцов смотрит из окна вагона. Его провожает Ольга. Они теперь совсем чужие. Но Ольга молодец, что пришла его проводить. Он сказал: не надо, а она пришла. И сейчас ему это приятно.

Рядом с Ольгой стоит Елена. Она здесь, чтобы Ольге не было так тяжело.

— Поезд семьдесят восьмой отправляется с первого пути! — бездушно хрипит репродуктор.

Ченцов смотрит на Ольгу и Елену, и чувство такое, будто он что-то недодумал, недоговорил. И этих «недо» собирается много...

Минель Левин

ТАЙНА ОРЛИНОЙ СОПКИ

_{Повести}

ПОД ЧУЖИМ ИМЕНЕМ

_{Повесть}

Катер шел вниз по течению. Старшина второй статьи Шарапов вел его по фарватеру. Время от времени включался прожектор, и желтый сноп лучей освещал берег, ощупывал камыши.

Ветер принес запах смолы и водорослей. Приближался порт. Катер прошел мимо вздремнувших у пирса буксиров. По очертаниям Шарапов узнал их: «Дарья», Н-36, «Медуза».