Берег приближался медленно, но был уже близок. Леон еще раз повернул голову. Столб черного дыма вздымался к небу. Горели цистерны. Они на глазах превращались из белых в темно-коричневые. Потоки горящей нефти устремились в реку. Терзи показалось сначала, что это красное днище лайнера. Огненная волна заливала пристань, ползла по воде, и Луара сама становилась огненно-красной.

– Скорей, скорей! – надрываясь кричал он Лилиан.

Ему только казалось, что он громко кричит. На самом деле из груди вырывался только хриплый шепот.

Огненный вал подполз к лайнеру, лизнул его и полез дальше, захватывая барахтавшихся в воде людей. Головы исчезали в пламени. Леон инстинктивно повернул в сторону от наплывавшей на них лавины. Но жидкий огонь стремительно приближался к Лилиан, к нему, к спасательному кругу. Мышцы становились бессильными, мягкими…

На какое-то мгновение снова наступил провал памяти. Терзи вновь ощутил себя, когда ногами коснулся дна. Кто-то помог ему выйти на берег. Он подхватил Лилиан, терявшую сознание.

Лилиан перенесли в дом таможенного чиновника. Безучастную ко всему, в мокрой одежде, Лилиан опустили на постель. Леон стоял рядом с ребенком на руках, тоже мокрый и обессилевший. Хозяйка взяла Элен…

На столике у окна говорил «Филипс». Вероятно, всюду радио не выключали круглые сутки. Леон узнал голос премьера, Рейно говорил: «Отечество в опасности, но Франция не может умереть… Если бы мне завтра сказали, что только чудо может спасти Францию, я бы ответил: „Я верю в чудо!“

В распахнутое окно открывался вид на Луару. Река все горела. Лайнера уже не было видно. Только пляшущие языки пламени заливали реку от одного берега до другого.

В порту Сен-Назер погибло более трех тысяч пассажиров «Ланкастера». Уинстон Черчилль, получив сообщение о катастрофе, запретил писать об этом в газетах.

В разгар европейских событий Муссолини написал письмо Гитлеру. Он нервничал и торопился. Особенно после Дюнкерка.

«Я думаю, – писал он, – что для Италии время не терпит. Глубоко признателен вам за обещание держать меня в курсе событий.

Хочу сообщить вам о моем неуклонном решении вступить в борьбу пятого июня, – Муссолини подчеркнул в письме эту дату. – Итальянский народ с нетерпением стремится воевать бок о бок с германским народом против общих врагов. У нас семьдесят боеспособных дивизий. Двенадцать из них на той стороне моря – в Ливии. Я готов лично взять на себя командование всеми вооруженными силами Италии».

Жребий был брошен. Муссолини ждал ответа. Но роли переменились. Теперь Гитлер не торопился. Ответ пришел только через несколько дней.

Германский рейхсканцлер выражал свою радость. Он в восторге от принятого Муссолини решения. Но Гитлер настойчиво просил отложить хотя бы на некоторое время вступление Италии в войну. Это расстроило Муссолини: удачливый игрок хочет встать из-за стола. Гитлер объяснил свою просьбу: вступление Италии в войну может вызвать передислокацию французской авиации; не надо спугивать птичек, Геринг намерен накрыть их на аэродромах.

Пришлось согласиться. Муссолини вызвал Чиано для консультации. Сообща подготовили текст.

«Я согласен с вами, дорогой фюрер, нам целесообразно отложить объявление войны, чтобы дать вашей авиации возможность уничтожить сперва французскую авиацию. Моя программа такова: в понедельник десятого июня, повторяю – десятого июня, я объявляю войну. Военные действия начнутся на заре одиннадцатого числа. Я мечтаю, чтобы хоть одна итальянская часть сражалась рядом с вашими солдатами. Если примете предложение, я пошлю несколько полков берсальеров, солдаты которых отличаются доблестью и выносливостью.

Я бы просил вас прислать мне в обмен на итальянскую бронедивизию пятьдесят зенитных батарей для обороны Италии с воздуха».

Перед тем как подписать письмо, Муссолини задумался и с видимым удовольствием поставил:

Чиано давно не видел тестя таким счастливым. Наконец-то сбылась его тщеславная мечта стать военным вождем! Да еще перед войной, которая вот-вот начнется. Отныне под его командованием будут маршал Бадольо, генералы Грациани, Приколо, адмирал Кавеньяри – весь цвет итальянской армии. Военные лавры, победы Гитлера не давали покоя. Теперь-то уж он восстановит престиж римских полководцев!

– Имейте в виду, – сказал Муссолини, – нам не следует бросаться в войну очертя голову. Нам нужно заключить с Гитлером определенную сделку. Я поставлю свои условия, предъявлю свои требования. Сейчас для этого наиболее удобный момент. Французы начинают оказывать сопротивление. Гитлер не мог взять Аррас. Немецкие войска не будут такими свеженькими, как хотелось бы фюреру. Судьбу войны решит моя армия.

Чиано напомнил о претензии Геринга. Король согласен наградить его орденом. Но Герингу этого мало, он настаивает, чтобы король прислал ему приветственную телеграмму. Его величество сомневается, следует ли награждать с такой помпой.

– Черт с ней, с побрякушкой! Дайте ему что просит. Посоветуйте королю… Впрочем, я сам поговорю. Пусть успокоится. Станет сговорчивее.

Вечером десятого июня граф Чиано пригласил французского посла Франсуа Понсе для официальной аудиенции. Сухо и холодно известил – отныне его страна находится в состоянии войны с Францией. В пространные объяснения вступать не стал.

Понсе вежливо поклонился. Он был бледен. Произнес заготовленную фразу:

– Ваше решение – удар кинжалом в упавшего, попавшего в беду человека. Но я благодарю, что для этого вы надели бархатные перчатки. Вы еще остаетесь министром иностранных дел? – Он посмотрел на мундир военного летчика, в котором Чиано принимал посла.

Это был вызов. Чиано принял его.

– Да, я совмещаю свой пост с званием офицера королевского воздушного флота.

Понсе поклонился и вышел. Следом за ним вошел в кабинет британский посол господин Перси.

Война была объявлена. Чиано вылетел в Пизу, чтобы принять командование отрядом бомбардировщиков. На рассвете вылетели в первое боевое задание. Бомбили Корсику, разрушили Борго и Бастию – тихие прибрежные городки. Бомбы легли в цель. Французы не оказали сопротивления.

Чиано сам нажал гашетки бомбодержателей. Министр иностранных дел сбросил бархатные перчатки.

Бруно Челино все-таки угодил в армию. Мать не успела ничем помочь. Если бы повестку принесли в субботу чуточку раньше, он уверен – все было бы совершенно иначе. Но так получилось.

В субботу после работы они с Анжелиной уехали на побережье, к устью Тибра. Там у Анжелины жил дядька в рыбачьем поселке. Катались на лодке, ловили рыбу, купались и ночевали в уютной крохотной хижине. С Анжелиной они поженились с полгода назад, и это было первое знакомство с ее родными. Раньше все не удавалось поехать.

В город вернулись засветло. Их продолжал преследовать запах моря и рыбачьих сетей, растянутых перед хижиной. Терпкий запах сливался с ощущением счастья, света, голубизны неба. Оживленные, веселые вбежали домой по выщербленным ступеням каменной лестницы. И здесь их встретили два карабинера.

Оказалось, что повестку принесли сразу же, как только они уехали. Посыльный сказал – явиться немедленно. Конечно, Бруно не мог этого сделать. В воскресенье утром за ним пришли снова – его опять не было. В призывном участке заподозрили дезертирство и прислали карабинеров. Бруно не разрешили даже переодеться, так и повели под конвоем. Ясно, что он оказался совершенно здоровым. Инспектор подозрительно поглядел на бывшего берсальера и разрешил только на полчаса забежать домой, но и то в сопровождении надежного стража.

Так Бруно и очутился в армии. Сначала в казарме на окраине Рима, потом в поезде и наконец в Пьемонте, в территориальной дивизии. Никогда не знаешь, что хуже, что лучше. В полку берсальеров у него была хотя бы красивая форма, здесь же обрядили черт знает в какую рвань. Залатанные штаны, стоптанные ботинки и куртка роста на два меньше нужного размера. Голые руки торчат из рукавов чуть не до локтей. Балаганные чучела, а не солдаты!