На углу, у входа в комнату передач оцепенело застыла унылая очередь со свертками, узлами, посылочными ящиками, в основном женщины. Тротуар узкий — я проходил совсем близко: вдоль блеклых неопределенных одежек и ярких платьев, спутанных посеченных волос и элегантных причесок, запахов кухни, помойки, похмельного перегара, неожиданно перемежавшихся фантазийными волнами французской парфюмерии... Череда контрастов!

— Не толкайся, ослепла, что ли!

— Подумаешь, цаца какая! Расфуфырилась и воображает!

— Хамка, лучше бы умывалась как следует!

В какой очереди, за каким товаром могли оказаться рядом здоровенная бабища с бледным пористым лицом, в застиранной коричневой хламиде, матерчатых треснувших по шву тапочках на растоптанных ступнях и тонкая изысканная дама, возраст которой умело скрыт гримом, лиловый шелковый комбинезон расчетливо обнажает грудь и плечи, а изящные золоченые босоножки позволяют демонстрировать безукоризненный педикюр? Но общее у них есть — в грубом запачканном мешке и раскрывающейся из кошелечка серебристой японской сумочке лежит одно и то же: сало, масло, сухая колбаса и табак, даже вес одинаковый — по пять килограммов.

— Ничо, привыкай, ты теперя не лучше меня, — злорадно щуря заплывшие глаза, выговаривала одна, а другая, не успевшая свыкнуться с новым для себя положением, изумленно переспрашивала:

— Ты что, чокнутая? Посмотри на себя в зеркало!

— Ничо, зеркала тут ни при чем. Мой по пьяному делу морду набил, а твой небось мильены воровал. Вот и сама смотри, кто лучше, кто хуже! Моему трешник — само много, а твоему? Небось пятнадцать привесят, а то и под вышку подведут!

Я прошел мимо, но успел услышать торжествующее:

— Заткнулась? Вот то-то! Брильянты из ушей вынула, а дырок не зарастишь! Правда себя кажет...

У каждого своя правда, свое представление о том, как надо жить на белом свете, и что самое интересное — каждый считает: уж кто-кто, а он живет правильно!

Квартал вдоль высокого — метров восемь — забора, свернуть за угол, в глухой желтой стене бронированная плита, запрещающе раскалена красная лампочка, вдавить кнопку звонка, приглушенный зуммер, лязг втягиваемого электромагнитом засова, одновременная вспышка зеленого сигнала, с усилием поддается тяжеленная дверь, войти в тамбур, подождать лязгающего звука за спиной, предъявить отгороженному решеткой дежурному удостоверение, выслушать традиционный вопрос: «Оружие есть?» — ответить, лязг следующего замка, открыть решетчатую дверь, войти  т у д а, лестницы, коридоры, оформление вызова, снова двери, замки, ключи, удостоверение контролеру — и вот я в следственном кабинете, подсознательно ощущая радостное чувство от того, что все эти двери, решетки, замки, посты, сигнализация, двойной контроль — для меня не препятствие, не помешают вернуться в обычную жизнь, как только захочу. В самом начале своей работы я испытывал почти физическое облегчение, выходя из этих давящих стен.

— Здравствуйте, Юрий Владимирович!

В кабинет вплыла управдом Рассадина, изображая очаровательную улыбку, которая вызывала какие угодно чувства, кроме очарования.

— А я прямо из бани! Представляете, если бы я вышла к вам завернутой в полотенце?

Вот на кого обстановка следственного изолятора не оказывает угнетающего воздействия. Но если Рассадиной сказать об этом, она всерьез обидится.

— Нет, вы представляете: из бани, распаренная, в одном полотенце!

Маленькая, сутуловатая, похожая морщинистым не по годам лицом на обезьянку, Рассадина считала себя неотразимой женщиной. Укрепиться в таком заблуждении ей помогли любовники, на которых она потратила восемь тысяч рублей, добытых хищениями, взяточничеством, а порой и неприкрытым мошенничеством.

— Давайте не отвлекаться, Лариса Ивановна, Я хочу получить образцы вашего почерка.

— Да зачем это? Я же и так все признаю...

Действительно, Рассадина с первого допроса, как говорится на профессиональном сленге, «пошла в раскол». Не потому что раскаялась: привыкла плыть по течению и прикинула — так проще, не надо хитрить, держать в памяти оправдательные версии, противопоставлять доводам следствия правдоподобные выдумки, тем более что на них далеко не уедешь, а признание — надежное смягчающее обстоятельство, обязательно принимаемое судом в расчет.

— Порядок есть порядок.

Хороший следователь, профессионал, не ограничивается голым признанием, а всегда подпирает его объективными фактами. Я считал себя профессионалом, хотя вслух об этом, естественно, не распространялся. И сейчас, глядя на старательно воспроизводящую экспериментальные образцы почерка Рассадину, думал о другой обвиняемой — Марине Вершиковой, в деле которой достоверных доказательств, подтверждающих довольно сомнительное признание, так и не отыскалось.

— Хватит или еще?

Рассадина смотрела, как прилежная школьница на строгого учителя.

— Достаточно. Теперь подпишем протокол.

Когда с формальностями было покончено, Рассадина откинулась на жесткую спинку неудобного стула.

— Угостите сигареткой, Юрий Владимирович, да давайте поговорим за жизнь!

Специально для подследственных я носил крепкое курево. Рассадина разочарованно поморщилась, вытягивая из пачки «беломорину», но привычно смяла мундштук и жадно затянулась.

— Гадость, но продирает! Можно еще парочку?

Она вытряхнула пяток папирос, сунула за пазуху, улыбнулась.

— У одной новенькой почти полная пачка «Мальборо», никому не дает, по штучке в день смолит. Говорит, на днях выйду под расписку, что останется — вам оставлю. Хорошо, чтоб скорей, а то закончится...

Я перестал изучать исполненный обвиняемой текст, отложил бланки в сторону. Совпадение?

— У нас вообще девчонки дружные, веселые, анекдоты рассказываем, смешное сочиняем... Знаете, как мы это место называем? — Она потыкала корявыми пальцами во все стороны. — Санаторий «Незабудка». Правда, смешно? Кто здесь побывает, не забудет! — Рассадина хихикнула. — Томке недавно день рождения справляли, как раз у Люськи передача была, стол сделали, попели тихо. Камера хорошая, повезло, все девчонки честные, ни одна чужого не возьмет. Но вот перевели к нам одну цыганку, ну и стерва! Ворует, сплетни сводит, врет в глаза... — Она возбужденно жестикулировала. — Просыпаюсь утром — жует, спрашиваю что, говорит, хлеб, со вчера полпайки оставила. А Люська хватилась — куска сала нет, вот такого, с ладонь! Где сало? А она свои глаза наглые вытаращила и на меня показывает, божится, будто она меня застукала! Ну где же совесть? Вот я вас спрашиваю, вот как таких людей земля носит?

Я молча пожал плечами.

— А Люська вроде и не поверила, но смотрит с презрением... И в обед уже не угощалась, как водится! — Рассадина горестно вздохнула. — Вот так заведется в коллективе один нечестный человек, и никому веры нет!

— Если все честные, как же под стражей оказались?

Она поперхнулась дымом.

— Но ведь это ж совсем другое! Одно дело, когда по работе — у меня в домоуправлении, у Томки — в гастрономе, у Люськи — на базе, химичили себе понемногу, но в карман никому не лезли, не били, не убивали, разве ж можно сравнивать!

Возмущение Рассадиной было вполне искренним.

— И все девочки так! Правда, у Мэри получилось, кобель один на нож напоролся, так он к ней полез, сам виноват! У нее и статья легкая, и адвокат самый лучший... Она поперво́й, говорит, горевала, думала, забыл ее друг один, а как передал сигареты, поняла — помнит, вытащит, он какая-то важная шишка, все может... — Рассадина опять вздохнула. — Не то что некоторые...

Денег у нее не нашли, по слухам, она подарила автомобиль своему последнему «другу». И действительно — мордатый смазливый самец разъезжал в вишневой «шестерке», оформленной на двоюродного брата, но дата приобретения соответствовала предполагаемому времени дарения. Вызванный в прокуратуру «друг» потел, ерзал на стуле, горбился, уменьшая свой могучий остов, и решительно отперся от Рассадиной, и от автомобиля, и даже, по инерции, от брата, пояснив, что это никакой не родственник — посторонний человек, так как не является родным сыном жены дяди, а усыновлен ею. «Шестерка» у чужого человека действительно есть, он давал ему, самцу, кататься и даже оформил доверенность, но сам самец ни к машине, ни к деньгам на ее покупку, ни тем более к Рассадиной отношения не имеет.