Так уж вышло, что в тот раз на краях банкетки расположились два крепких девятиклассника – Селиванов и Кузин; кроме них на лавочке сидели ещё три школьника, причём в центре волею случая оказался тщедушный семиклассник Витя Галкин. Когда мальчишки на флангах поднажали, он оказался в очень неудобной позе: в его таз справа и слева упёрлись зады соседей, изловчившихся немного развернуться, чтобы не быть выдавленными сразу; руки Вити выдвинулись вперёд, из-за чего плечи находившихся рядом учащихся врезались ему в рёбра.

Виктор затрепыхался, но от этого ему стало только хуже. Он хотел глотнуть воздуха, но не мог – так сильно его сдавили с обеих сторон. Поскольку давление продолжалось не меньше минуты, мальчик начал терять сознание. Никто из ребят не почувствовал, что тело его обмякло, и жестокая забава продолжалась. «И-э-эх!» – выдохнул Кузин, со всей дури отталкиваясь ногами от стены. «Р-р-р!» – зарычал Селиванов, из последних сил сдерживая этот свирепый натиск. «И-и-и!» – уныло пискнул Галкин; послышался треск, бедняга дёрнул головой, и из его рта извергся поток бурой жижи из крови и полупереваренной пищи.

Конечно, после этого развлечение пришлось завершить, потому что у Вити сломались тазовые кости и рёбра. Он бессильно сполз с банкетки на пол и лежал, едва заметно дрожа и чуть слышно постанывая. Кузин, обеспокоенный состоянием Вити, сбегал за школьной медсестрой, кабинет которой находился совсем рядом; она осмотрела пострадавшего и сообщила, что нести его в лазарет нет смысла, так как он скоро отдаст концы. Надо немного подождать и потом оттащить его на кладбище.

Действительно, Галкин скоро затих. Пришли служители лазарета с носилками, положили на них безжизненное тело и унесли прочь, а уборщица подмыла лужу, натёкшую из Вити. После этого новая партия ребят как ни в чём не бывало оккупировала лавочку и принялась весело толкаться…

Во время походов в столовую я всегда боялся, что меня могут покалечить. Однажды даже попросил учительницу Наталью Михайловну разрешить мне не питаться в школе, потому что плотно завтракал дома, а с собой брал бутерброды и печенье, которые ел на переменах. Но Наталья Михайловна молча поднесла к моему носу кулак и многозначительно поводила им туда-сюда, и я понял, что моя просьба не удовлетворена.

Тогда я не знал, почему установлен такой глупый порядок, что отказаться от обедов в столовой никак нельзя. Гораздо позже я понял, насколько выгодно было это для педагогического коллектива школы: дети из любой семьи, будь она зажиточной или, наоборот, бедной, принудительно платили за питание по тридцать копеек в день (а те, кто оставался в школе на ночь, доплачивали ежедневно ещё по пятнадцать копеек), еды же получали от силы копеек на десять. Таким образом директор, завучи и учителя клали себе в карман солидные суммы, не забывая делиться с работниками районного отдела народного образования.

Становясь каждый день невольным участником столпотворения возле столовой, я всё же умудрялся выйти, как говорится, сухим из воды. Но в этом была не столько моя заслуга, сколько заслуга моего одноклассника Андрея Полякова, известного дебошира, баламута и безобразника. Согласно алфавитному списку Поляков располагался впереди меня (он ходил в паре с Юлей Рыкиной, а я – с Олей Синёвой, высокой, пухлой и вечно всем недовольной девочкой). Оказываясь у дверей столовой, Андрей буквально терял человеческий облик и с таким остервенением рвался вперёд, что приводил в трепет даже многое на своём веку повидавших старшеклассников. Его свирепый натиск неизменно заставлял толпу освобождать узкий проход, и по этому пути он и я с Синёвой, неотступно следовавшие за ним, как израильтяне по дну морскому меж расступившихся волн, вбегали внутрь.

Примечательно то, что Поляков пёр в столовую как танк вовсе не из-за того, что очень хотел есть. Нет, он никогда не голодал, а вёл себя так потому, что хотел всем показать, какой он злой и бесстрашный. Что до меня, то мне это только помогало.

Если ученик всё-таки попадал в столовую в относительно целом виде, без переломов и повреждённых внутренних органов, это не означало, что все мытарства закончились. Плюхнувшись на табуретку, нельзя было, забыв обо всём, приниматься набивать желудок, требовалось хотя бы время от времени посматривать по сторонам во избежание каких-либо эксцессов.

Так, бывало, что некоторые шутники подкрадывались сзади к поглощающему пищу ученику и, схватив табуретку за ножки, ловко выдёргивали её из-под седалища. Жертва такого глупейшего первобытного розыгрыша, как правило, падала, совершенно не успев сгруппироваться, и, в зависимости от направления падения, либо больно ударялась лицом о край стола, либо прикладывалась об пол копчиком и локтями.

Столовая была излюбленным местом заключения пари, должно быть, вследствие того, что здесь было много вещей, дающих для этого повод. Предметом споров могло стать следующее: откусить кусок от гранёного стакана и разжевать его; втянуть в себя носом вермишель, если таковая присутствовала в меню; пробраться в кухню, где повара готовили еду, положить руку на раскалённую электрическую плиту и продержаться как можно дольше; закрутить зубами в штопор алюминиевую вилку. Если школьник, вызвавшийся сделать что-либо подобное, не справлялся с заданием или трусил, то ребята, сидевшие с ним за одним столом, били его ложками: двое – по рукам и один – по лбу.

Некоторые выдумщики-непоседы порой устраивали игру под названием «На кого Бог пошлёт»: брали тарелку или стакан и запускали, не глядя, куда придётся. Те невезучие детки, на кого «Бог посылал», выходили из столовой с синяками, царапинами, да ещё и залитые какой-нибудь бурдой (это если запущенная посуда была не вполне пустой).

Высшим пилотажем у учащихся младших классов считалось набрать в рот чая и, выходя из столовой, громко выдуть его в лицо стоящему у дверей дежурному старшекласснику. После этого рекомендовалось как можно быстрее бежать. Иногда (наверное, в половине случаев) шалунам удавалось скрыться, а иногда и не удавалось, и тогда маленький пакостник бывал крепко бит. Кстати, в столовой часто можно было увидеть такую картину: дежурный внезапно срывался с места, хватал проходящего мимо ученика начальных классов за шкирку и, развернув задом, давал такого пинка, что малец пулей вылетал за двери. Старшеклассник объяснял своё поведение стремлением нанести превентивный удар: мол, у этого пацана была хитринка в глазах, и он точно хотел меня опрыскать чаем… Надо ли говорить, что чаще всего под раздачу попадали те, у кого и в мыслях не было выкинуть такой фортель.

Стоит отметить, что еда, которую нам давали на первой большой перемене, была дерьмовой, но не настолько дерьмовой, как те отбросы, которые дети получали на ужин (о примерном составе вечерней трапезы мною уже сообщалось). Чаще всего повара радовали нас макаронами, в ученической среде ласково именовавшимися «макарычами». «Макарычи» в грязной тарелке выглядели крайне неаппетитно: это был серовато-жёлтый комок, неизменно мокрый, холодный, липкий и вдобавок трясущийся, как студень. Удивительно, но он не переставал трястись даже тогда, когда тарелка спокойно стояла на столе. Но ещё более отталкивающее зрелище являла собой вермишель: она была такой же осклизлой, как и макароны, имела неприятный синюшный оттенок и напоминала клубок причудливым образом переплетённых нематод.

На протяжении сентября и октября раз в неделю повара готовили блюдо, которое все называли «ботвинья», хотя с настоящей ботвиньей оно не имело ничего общего. В огромные чаны с водой щедро наваливали свекольную ботву, крапиву, конский щавель, петрушку и лебеду, в гораздо меньшем количестве клали лук, морковь, картофель и брюкву, сдабривали всё это дело гомеопатическими дозами прогорклого растительного масла и старого пожелтевшего говяжьего жира и варили до получения однородной вязкой зеленоватой массы. На вид она была прямо-таки отвратительной, а на вкус – такой же, как на вид, из-за чего мой одноклассник Жора Михайлов, большой юморист и балагур, называл её «рвота инопланетянина».