Когда начались холода и «травяной» сезон подошёл к концу, нам вместо ботвиньи стали давать щи. Не знаю, в чьём воспалённом мозгу родилась идея назвать эту баланду щами, но с таким же успехом можно было бы назвать её «харчо», «рассольник» или «борщ» – ни на какое из этих блюд она не была похожа. Некоторые ингредиенты, входившие в состав щей, мы смогли определить; в числе угаданных нами продуктов оказались кости и соединительная ткань свиней и крупного рогатого скота, горох и – в очень небольшом количестве – квашеная капуста. Другие, а именно субстанция, похожая одновременно на дохлую медузу и на размоченную вату, и подозрительные полупрозрачные кусочки, по консистенции напоминавшие резину, идентификации не подлежали.

Некоторые ребята начинали ликовать и поздравлять друг друга, когда узнавали, что в столовой будут давать котлеты. А вот меня данное известие повергало в ужас: от одного вида этих комков, с одной стороны подгоревших до чёрной корки, с другой же сырых и сочащихся бурой зловонной жижей, к горлу подкатывала дурнота. Дети из благополучных семей никогда не ели такую гадость, тем более что никто не знал, из чего котлеты делают. Повара заявляли, что на их приготовление идёт мясо молодых бычков, выращенных в оказывавшем школе шефскую помощь колхозе Ленина, но ученики выдвигали свои версии происхождения фарша. Одни говорили, что его крутят из отловленных на помойках собак, другие заявляли, что сырьём служат тушки подвальных крыс, а третьи и вовсе предполагали, что на котлеты перерабатывают тела детей, умерших от болезней в лазарете.

Но ещё более мерзкой, чем котлеты, была манная каша. Эту серую пупырчатую субстанцию, напоминавшую лягушачью икру, не всегда могли пропихнуть в себя даже очень голодные мальчики и девочки. Особенно гнусным было то, что каша в тарелках постоянно вздымалась и опадала, будто некое неизвестное науке живое существо, этакая исполинская амёба, а то, что она издавала при этом пыхтящие и чавкающие звуки, вообще капитально било по нервам.

Вспоминая о блюдах, предлагаемых нам в столовой, нельзя не сказать также о яйцах (из десяти штук пять всегда были тухлыми), творожной запеканке (сей жёсткий, как подошва, и плоский, как блин, предмет хулиганистые ребята, с трудом обкусав по краям, использовали в качестве летающей тарелочки) и картофельном пюре (мятая картошка здесь была разведена водой в пропорции половина картофелины на литр воды).

Кроме того, удивительным творением кулинарного искусства была варёная рыба. Я всегда думал, что рыба – существо с костями, и если их перед готовкой удаляют, то следы всё равно остаются. В столовской же рыбе, разделённой на половинки, кости отсутствовали по определению, причём это точно было не филе. Если повара недоваривали её, то она оказывалась словно бы гуттаперчевой, если переваривали, то становилась мазучей, а в переходном состоянии мы её никогда не пробовали. Костя Ерёмин предположил, что это и не рыба вовсе, а какой-то моллюск, например, кальмар, но его подняли на смех: это кто же будет кормить школьников кальмарами? Более правдоподобным показалось мнение, высказанное учащимся 1 «в» класса Денисом Грибовым: это действительно не рыба, а специально выведенный в районной санэпидемстанции огромный червь-паразит – печёночная двуустка. Понятное дело, что такие слова не прибавили аппетита тем, кто и без того ходил в столовую из-под палки (но не убавили его у тех, кто испытывал постоянное чувство голода).

На десерт ребята получали в разные дни то кусочек сахара, то дубовую ириску, то маленький пряничек такого же каменного свойства, то кем-то уже изрядно обсосанный леденец.

О напитках много говорить не придётся, поскольку их было всего три вида: чай, компот и кофе. Чай, о чём я уже сообщал, зачастую являл собой ржавую воду из-под крана, но иногда был и настоящим (если можно назвать настоящим чай, заварка для которого используется уже в пятый раз). Компот был всё той же водой, только не такой ржавой, и в него для вида клали пару кусочков резаного яблока либо древнюю сморщенную сливу. Думаю, многие догадались, что водой был и кофе; не знаю точно, что туда добавляли для получения нужного оттенка, но предполагаю, что в качестве красителя использовалась светло-коричневая гуашь.

Понятное дело, что от таких харчей у ребятишек то и дело возникали проблемы с пищеварительной системой. Едкая отрыжка и изжога были самым обычным делом; такие расстройства медсестра лечила ухватыванием маленького пациента, пришедшего с жалобой, за ухо и выставлением за дверь. От резей в желудке и кишечнике лекарство применялось такое же, как и в первом случае, а если медсестра была в хорошем настроении, то предлагала корчащемуся от боли ребёнку выпить холодной водички.

Помещением, куда следовало бежать при поносе или тошноте с последующей рвотой, являлся туалет. На нашем первом этаже, как и на двух других, размещалось два туалета – мужской и женский, но если в женском, по словам одноклассниц, были относительная чистота и более-менее спокойная обстановка, то в мужском царила тяжкая атмосфера как в прямом, так и в переносном смысле.

На перемене заходить сюда отваживались только самые большие оторвенники из числа первоклассников. Даже второклассники и третьеклассники во внеурочное время посещали клозет с опаской. В этот период туалет становился владением старшеклассников: на втором и третьем этажах их гоняли педагоги-предметники, запрещая без всякой меры набиваться в ретирадные места, зато на первом этаже учителям начальных классов было всегда всё по барабану.

Открыв дверь туалета, человек будто бы попадал в совершенно иное измерение – к сожалению, гораздо более поганое, чем то, которое было в школьном коридоре с завязывающимися в клубок и орущими благим матом детьми. Помещение было разделено выкрашенной в голубой цвет перегородкой из ДСП. В ближней ко входу части, на левой стене, находились три раковины; одна была разбита, у другой отсутствовал кран, у третьей кран был, но без вентилей, и из него нерегулируемой тонкой струйкой постоянно бежала ледяная вода.

Здесь, в предбаннике, собирались, как правило, девяти- и десятиклассники. Они курили, травили похабные анекдоты, а иногда и пили из украденных в столовой стаканов добытый по своим тайным каналам самогон, занюхивая его засаленными рукавами форменных пиджаков.

И всё-таки здесь, несмотря на клубы сизого дыма, было не столь неуютно, как в другой части туалета, предназначенной конкретно для отправления естественных потребностей. Если бы в подобном месте побывал Данте, он наверняка представил бы его в своей «Божественной комедии» в качестве одного из кругов ада. По правой стороне от перегородки до окна тянулось возвышение коричневого цвета с одной ступенькой, ведущей к четырём вмурованным в это возвышение толчкам. Один из них, самый крайний у окна, давным-давно находился в нерабочем состоянии, в связи с чем был прикрыт деревяшкой соответствующего размера. Но дети, видимо, считали, что раз дырка, хоть и закрытая, имеется в наличии, туда можно продолжать гадить, в связи с чем на деревяшке донжоном средневекового замка возвышалась солидная куча дерьма. Сходство со старинным укреплением добавляла моча, окружавшая эту горку, как вода в предзамковом рву.

Остальные толчки находились в том состоянии, которое живописал в одной из своих нетленных вещей Егор Летов: «…Забитые говном унитазы, на которые влезают ногами, чтобы не испачкать чистую белую жопу». Смыть груды кала, вершины которых возвышались над краями толчков уже на несколько сантиметров, не представлялось возможным по причине отсутствия сливных бачков: их демонтировал и пропил сантехник Собакин.

По левой стене когда-то шёл ряд писсуаров, но их благополучно расколотили в ходе драк, то и дело вспыхивающих в сортире. Несмотря на то, что от писсуаров остались только отметины на стене, мальчишки, помнившие, что когда-то они были, продолжали лить свои звонкие струи именно здесь; глядя на них, возле стены мочились и те, кто писсуаров уже не застал. В связи с этим на выщербленном кафеле пола никогда не высыхали зловонные жёлтые лужи.