Тут было царство пацанов возрасте от десяти до тринадцати лет. Они так же, как и старшеклассники, курили, так же рассказывали хулиганские анекдоты, но, правда, не пили самогон (может, такое и случалось, но крайне редко), зато постоянно затевали потасовки. Они кривлялись, вопили, скакали по подоконнику, плясали на возвышении между толчками, залезали на перегородку, на полметра не доходившую до потолка, боролись, валтузя друг друга по загаженному полу, разрисовывали с помощью фломастеров стены картинами крайне неприличного содержания – короче говоря, оттягивались по полной программе. Рискнувший зайти сюда «мелкий», как они называли учащихся младшего звена, гарантированно получал хорошую взбучку и лишался всего того, что находилось у него в карманах. Иммунитетом пользовались только те, кто успел сникать себе уважение благодаря плохому поведению, например, наш Поляков.

На перемене туалет становился центром бойкой торговли. Приобрести можно было что угодно: папиросы, махорку, еду, игрушки, книги, фотографии с мускулистыми дяденьками и обнажёнными тётеньками, нагрудные значки, зажигалки, одежду, обувь, перочинные и кухонные ножи, аудиокассеты (как чистые, так и с записями) и множество всяких других интересных и нужных вещей. Человек, не имеющий денег, но располагающий какой-либо ценной штуковиной, имел возможность её обменять.

Во время заключения торговых сделок каждый старался держать ухо востро, потому что случаев обмана было не счесть. Но хоть ребята и старались не попасть в мастерски расставленные сети мошенников и аферистов, не проходило и дня, чтобы кого-нибудь не обводили вокруг пальца. Например, восьмиклассник Кравцов однажды так ловко заговорил семиклассника Данилова, что тот отдал ему рубль восемьдесят копеек (всю сумму, полученную от родителей на недельную оплату питания в столовой) за вырезанную из районной газеты «Заветы Ленина» и наклеенную на картонку фотографию какой-то пожилой доярки.

Помимо всего прочего клозет играл роль казино: здесь увлечённо дулись в карты на деньги и на вещи. Самым страшным для не знающего жизни простофили было попасться в руки шулеров, которые действовали исходя из классических правил представителей своего цеха: заранее выбирали жертву (как правило, какого-нибудь лоха, у которого в карманах водились деньжонки), предлагали присоединиться к играющим, либо суля золотые горы («Вот у тебя сейчас полтинник, а ты мамке трояк принесёшь! Кормильцем станешь, с тебя пылинки дома сдувать будут!»), либо давя на самосознание («Что, боишься? Да ты не мужик!»), потом давали ему почувствовать вкус победы, позволив выиграть несколько конов, а уж затем обирали вошедшего в азарт ученика до нитки.

Некоторые дети проигрывались, что называется, в пух и прах. В октябре всю школу облетела весть о третьекласснике Мурашове, не только спустившем в карты полтора рубля живых денег, но и задолжавшем шестиклассникам Мерзлову и Ёлкину целых пять рублей. Понимая, что он не сможет отдать долг ни в течение двух дней (именно такой срок ему назначили старшие ребята), ни даже в течение двух лет, Мурашов забрался в самый дальний угол большой школьной раздевалки и повесился там, зацепив вынутый из брюк ремешок за металлическую вешалку.

После этого случая директор школы Серафима Ильинична Ханина издала распоряжение, согласно которому картёжникам, застуканным на месте преступления, грозили двое суток карцера, но, поскольку исполнение этого распоряжения никто не контролировал, игры продолжались.

Поскольку на перемене первоклассник зайти в туалет не мог, приходилось отпрашиваться на уроке. Но тут возникала проблема: во-первых, учительница при виде робко поднятой руки и грустных глаз ребёнка без слов понимала, в чём дело, и моментально приходила в ярость; от её жуткого рыка, в котором можно было отчётливо разобрать только слово «нельзя», закладывало уши. Во-вторых, даже если она, будучи в добром расположении духа, позволяла выйти, уверенности в том, что всё пройдёт нормально, не было, так как «старики» частенько тусовались в сортире и во время урока.

И всё-таки дети – изобретательный народец. Выход был найден, и не один. К первому, самому простому, прибегали, когда было совсем уж невтерпёж: махнув рукой на нормы приличия и на стыд, прудили прямо в штаны. Как правило, в таких случаях никто не тыкал в описавшегося пальцем, не смеялся и не выкрикивал обидных дразнилок: большинство из нас на собственном опыте знали, что это такое – терпеть до последнего. Конечно, учителя ругались, но поделать ничего не могли, и наказание сводилось к тому, что провинившийся ученик должен был убрать за собой лужу.

Ещё можно было пописать в тамбуре перед запасным выходом под лестницей, там, где мы в своё время лечили Минаева. Успешный исход визита сюда на уроке был гарантирован на все сто процентов, а вот на перемене – примерно в трети случаев: в тесный тамбур набивалось слишком много народу, начинались галдёж и толкотня, шум привлекал кого-нибудь из учителей, и всё заканчивалось болезненным тасканием за уши и за волосы.

Третий способ, к которому, как и ко второму, можно было прибегнуть и на уроке, и на перемене, назывался среди малышни «ленинским». В нашем крыле располагалось четыре кабинета (1 «а», «б», «в» классы и 2 «а»), а в самом конце была раздевалка для учащихся всех этих классов. В двух метрах от неё, рядом с входом в 1 «а», в коридоре была устроена перегородка из диагонально пересекающихся тоненьких штакетин. Она шла поперёк коридора, оставляя небольшой проход к раздевалке и двери 1 «а». Пространство перед перегородкой площадью примерно четыре квадратных метра было обнесено двадцатисантиметровым деревянным барьером и сплошь заполнено керамзитом. Посреди этой керамзитной поляны возвышался полутораметровый пьедестал из обитой кумачом фанеры, а на нём стоял здоровенный гипсовый бюст Владимира Ильича Ленина.

Тот, кто ваял этот бюст, видимо, знал, что его творение будет стоять в школе, поэтому попытался придать ласковое выражение лицу вождя, который, как известно, был большим другом детей. К сожалению, этот замысел не удалось воплотить в жизнь: на устах Ленина играла не добрая открытая улыбка, а злобная ухмылка; бородка клинышком торчала вперёд, будто председатель Совнаркома задумал какую-то гадость и, выпятив нижнюю челюсть, обмозговывал, как её провернуть; морщинки у глаз говорили не о весёлом нраве Ильича, а о мерзком язвительном характере. Обрюзгшие щёки и дряблая кожа на шее навевали мысли о том, что вождь совсем не чурался маленьких радостей жизни, в частности, алкоголя, обильной жирной пищи и плотских утех.

Вероятно, натурщиком скульптору служил какой-то старый паралитик, потому что голова Ленина была словно бы вдавлена в плечи, отчего возникало сходство с нахохлившимся грифом, который наелся падали и теперь дремал, переваривая её. Не добавляли обаяния вождю и глаза: эти два слепых бельма, пялящихся из-под тяжёлых, будто у неандертальца, бровей, имели одно неприятное свойство: в какой бы точке перед бюстом ни находился человек, казалось, что Ленин всегда за ним следит.

На перегородке по обе стороны скульптуры болтались в горшках какие-то жухлые лианы, ниспадающие ей на плечи, и Ильич высовывал из них свою порочную, искажённую низменными страстями физиономию, будто злобный троглодит, подстерегающий в джунглях добычу. Первоклассники (да и ученики вторых классов) очень боялись Ленина и шёпотом рассказывали друг другу, что по ночам у него вырастают длинные щупальца, и он, спрыгнув с постамента, с их помощью передвигается по коридорам и ловит детей, ночующих в школе.

Правда, днём сильного страха перед вождём мирового пролетариата ребята не испытывали, и об этом говорит тот факт, что они, зайдя за перегородку, дружно мочились в керамзит у подножия бюста. Это и был третий способ справить малую нужду без посещения туалета.

Здесь же некоторые умудрялись сходить и по-большому: они просили товарищей встать у скульптуры полукругом, сами же скрывались за их спинами, и, разрыв руками керамзит, какали в получившуюся ямку, после чего засыпали её. Вследствие этого возле бюста всегда нехорошо пахло.