Разбирательство в связи с этим вопиющим случаем было скорым. Вину Лыкова установили сразу, хотя он и пытался уйти от ответственности; в частности, маленький подонок заявил, что это я смастерил взрывчатку и подсунул свой портфель Дубову в целях мести – якобы тот накануне поставил мне подножку, вследствие чего я упал и расшиб коленку (хотя на самом деле ничего такого не было). Но вывернуться из сложной ситуации Лыкову не удалось: сам Дубов, корчащийся на больничной койке от жуткой боли в кровоточащей культе, сообщил инспектору детской комнаты милиции о том, что всё это – результат пакостей Лыкова, ведь тот сам рассказал ему о планах относительно моего подрыва. В итоге Лыкова отправили в колонию для малолетних преступников, где, как нам впоследствии стало известно, он через два месяца погиб из-за голода, болезней и бесчеловечного обращения.

После этого случая одноклассники стали считать меня везучим человеком и в целом перестали третировать и доводить до слёз. Я же, понимая, что мне, хотя и случайным образом, помог избежать тяжёлых ранений Виктор Колобков, принёс ему из дома кусок заплесневелого сыра и твёрдый, как гранит, мятный пряник.

Была и ещё одна причина, по которой я перестал подвергаться нападкам со стороны других ребят. Дело в том, что дети в нашем классе (как, впрочем, и в других начальных классах) были в массе своей безграмотными. Некоторые особо прилежные девочки, например, Маша Королёва и Катя Мишина, могли с трудом читать по слогам и с ещё большим трудом – нацарапать корявыми печатными буквами какое-нибудь словосочетание. Остальные же в лучшем случае знали несколько букв и слогов и были в состоянии вывести своё имя, да и то не осознанно, а воспроизводя показанный кем-то из взрослых алгоритм действий. Научиться же грамоте у детишек не было никакой возможности, поскольку на уроках чтения педагоги разрешали только разглядывать картинки в учебнике, а на уроках письма – рисовать огрызками карандашей на грязных обрывках бумаги кружочки и палочки.

Я же, как уже было сказано выше, бегло читал, а писать мог не только печатными, но и прописными буковками. Благодаря этому я уже к середине сентября стал играть в нашем классе роль писаря, а в начале октября к моим услугам стали прибегать и поголовно неграмотные ребята из 1 «в» класса. В первую очередь они просили меня написать письма родителям: многие первоклассники не ходили после уроков домой, а оставались в школе до следующего утра, потому что дорога в родные пенаты была сопряжена со многими трудностями, о которых я расскажу позже. И для того, чтобы папы и мамы не беспокоились, чтобы знали, чтобы с их дорогими чадами всё в порядке, меня просили подготовить для них весточки. Передавали письма адресатам либо дети, отваживавшиеся ходить после уроков домой, либо взрослые – родители, бабушки, дедушки, – которые в постоянной череде забот и хлопот всё же находили время прийти в школу и забрать своё дитятко.

Вот как выглядел процесс написания таких посланий. Я сидел за своей партой, второй на среднем ряду, а вокруг собиралась большая толпа орущей, кашляющей и шмыгающей носами мелюзги. То и дело вспыхивали потасовки из-за того, кто первым получит право сесть рядом со мной и начать диктовать. Кстати, все мои попытки организовать строгую очередь исходя из алфавитного порядка потерпели крах: например, задиристый Поляков всегда грубо отталкивал забитого и убогого Минаева (для хулигана было глубочайшим оскорблением пропустить вперёд такого хлюпика), а здоровенная мужеподобная Ирина Никанорова хватала за жидкие волосёнки и отшвыривала прочь маленькую и тихую Таню Зыкову.

Итак, очередь формировалась по негласной иерархии, ну прямо как в волчьей стае. Первыми шли самые большие оторвенники – Поляков, Жуков, Колобков из нашего 1 «б», за ними – не менее прославленные учащиеся 1 «в» Левшин, Чудин, Никитин и Бобылёв. Потом подходили «середнячки», за ними – самые бойкие девчонки, а уж потом – те, кто не имел решительно никакого авторитета, самые зачуханные, застрёманные и запуганные.

Мне, признаться, поначалу было нелегко: во-первых, число желающих отправить весточку родным подчас оказывалось таким, что приходилось корпеть над писаниной несколько часов кряду, отчего рука прямо-таки переставала слушаться; во-вторых, иной раз было весьма сложно облечь поток мыслей какого-нибудь тёмного и необразованного школьника в более-менее пристойную форму.

Процесс сочинения письма был примерно таким. Рядом со мной усаживается не по годам рассудительный, серьёзный, но фантастически невежественный Алексей Нилов, кладёт на парту мятый листок, вырванный из блокнота, и изгрызенную авторучку (такое было с моей стороны условие – пользуюсь только письменными принадлежностями заказчика, а то своих не напасёшься). «Хочу, – говорит, – письмецо матушке написать, а то ведь я на Почтовке живу, эва как далеко, туды разве дойдёшь! Три недели уж дома не был». «Ну что ж, – отвечаю ему, – давай, диктуй». Он делает глаза по пять копеек: «А что это значит – диктуй? Это ты меня обругал, что ли?!» «Нет, – отвечаю, – не обругал. Диктуй – значит, говори, что надо написать». «А, тогда понятно! Ну, пиши…».

И начинается… Алексей бубнит: «Здорово, мамка! У меня всё в хорошо. Хотел прийти на той неделе, да не получилось – дядя Боря, который за Дашкой Тарановой заходил, сказал, что в нашей стороне двух пацанов и одну девчонку волки сожрали, а милиционера медведь задрал – он даже пистолет не успел вытащить. Так что сижу здесь и не знаю, когда теперь всех вас увижу. Кормят нас в столовой нормально, только очень мало, потому есть всё время хочется, аж желудок к спине прилипает. В пузе всё время урчит от голода, а воду из-под крана пить начинаешь – вообще плохо становится: какая-то отрыжка гадкая появляется, внутри всё раздувается – того гляди на уроке газы пустишь. А учительница орёт, говорит, что нельзя на уроке пукать. А морить голодом нас можно?! Вот сегодня макарон дали горстку да ту же воду, только не из-под крана, а из колонки на улице – она там ржавая, вся коричневая, а учительница врёт, говорит, что это индийский чай».

Зная, что все записки, отправляемые домой, просматривает дежурный администратор и безжалостно рвёт те из них, в которых содержатся нападки на образовательное учреждение, я сразу же подвергаю слова Нилова цензуре: «Здравствуй, дорогая мама! Пишет тебе твой любящий сын Алёша. Я тебя уже давно не видел и очень соскучился, но пока что, к сожалению, не могу побывать дома по ряду объективных причин. Дела у меня идут хорошо, я поправился на полтора килограмма, потому что в школьной столовой нас кормят вкусно, сытно и обильно».

Тем временем Нилов продолжает: «С учёбой у меня – засада полная. Что нам на уроках говорят – вообще ничего не понимаю. Тут учительница вызывает меня к доске, даёт в руки бумажку – наполовину красную, наполовину белую, – и говорит: «Смотри, это слияние. А что такое слияние?». Я, конечно, не имею понятия, о чём она спрашивает, но честно отвечаю: «Бумажка такая, маленькая и мятая», а она на меня смотрит, как баран на новые ворота и говорит: «Ты что, дурак?» Я ей в ответ: «Тогда не знаю». А она брови сдвигает, злиться начинает: «Вопроса ты, что ли, не понимаешь? Я спрашиваю про слияние! Что это?» Я ей опять: «Дык это бумажка, которую вы мне дали», а она мне как звезданёт кулаком по лбу да как заорёт: «Ах ты, мразь поганая, издеваться надо мной вздумал?! Вот я тебе сейчас ремня всыплю!» – и начинает ремень у меня на брюках расстёгивать. Расстегнула, сложила пополам и давай меня им поперёк седалища охаживать. А ребятам смешно, что меня по гузну бьют, а мне-то стыдно, что стою я перед всем классом в трусах и что меня принародно кузюкают. Не удержался я, расплакался… Тогда учительница мне ремень отдала и сказала: «Надень, урод малолетний, свои вонючие штаны, сядь за парту и подумай о своём ужасном поведении. Дрянь юная!» А я сел весь враскоряку, потому как задница-то огнём горит, стал думать, да так ничего и не понял. Что она от меня хотела? Какое ещё слияние? Ну и ну! То ли действительно я дурак, то ли это у неё мозги черви проели».