— Здравствуйте. Прошу прощения за любопытство, а сколько вы заплатили за свое место?

— О, я не платил, — сказал он с самой любезной улыбкой на свете. — Грэм мой бывший ученик. Я был приглашен.

В состоянии полнейшего шока Тори всплеснула руками.

— Подождите-подождите… Минуточку… Вы профессор Оливер?

Он ухмыльнулся и кивнул.

— Каюсь, это я.

— Вы ведь как мастер Йода для нашего Люка Скайуокера. Вы Волшебник Изумрудного города. Черт возьми, вы профессор Оливер! Я прочитала все написанные Грэмом статьи, и должна сказать, что это просто потрясающе — познакомиться с человеком, о котором он так высоко отзывается. Ну, высоко по меркам Г.М., что на самом деле не очень высоко, если вы понимаете, о чем я. — Тори усмехнулась сама себе. — Можно пожать вашу руку?

Тори проболтала практически всю церемонию, но замолчала в тот момент, когда на сцену пригласили Грэма для произнесения надгробной речи. Прежде чем открыть рот, он расстегнул пиджак, снял его, расстегнул манжеты рубашки и закатал рукава в стиле этакого мачо. Я готова была поклясться, что он специально так медленно закатывал по очереди каждый рукав. После чего выдохнул и причмокнул губами.

Вау.

Он такой красивый — и без особых к тому усилий.

В жизни он гораздо красивее, чем я себе представляла. Мрачная, завораживающая и невероятно привлекательная внешность. Короткие, цвета ночной тьмы волосы гладко зачесаны назад и слегка завиваются на концах, а резко очерченный квадратный подбородок покрыт трехдневной щетиной. Гладкая медно-золотистая кожа безупречна — ни единого дефекта, за исключением небольшого шрама, пересекающего шею, но от этого Грэм не становился менее совершенным. Знаете, что я узнала о шрамах из романов Грэма? То, что они тоже могут быть прекрасными.

Он ни разу не улыбнулся, но в этом не было ничего удивительного — все-таки похороны отца. Когда он заговорил, его голос полился так ровно и естественно, как виски по кубикам льда. Как и все здесь присутствующие, я не могла отвести от него взгляда.

— Мой отец, Кент Рассел, дал мне стимул к жизни. День ото дня он бросал мне вызов, побуждая совершенствоваться не только как писателю, но и как человеку.

Следующие пять минут его речи привели к тому, что сотни людей задыхались от рыданий, желая тоже быть родственниками Кента. Я не читала ничего из того, что написал Кент, но слова Грэма разбудили во мне любопытство и желание взять одну из книг.

Под конец своей речи он взглянул в потолок и усмехнулся.

— Так вот, закончить я хочу словами моего отца. Вдохновляйтесь. Будьте честными. Не бойтесь авантюр. Жизнь у нас только одна. И в память о моем отце я планирую прожить ее так, словно каждый день — это последняя глава.

— Ох, черт возьми, — прошептала Тори, вытирая с глаз слезы. — Ты это видишь? — спросила она, указывая кивком головы на колени.

— Вижу что?

— Как огромен мой невидимый стояк в данный момент. Не знала, что можно возбудиться от надгробной речи.

Я засмеялась.

— Аналогично.

После того, как все закончилось, мы с Тори обменялись номерами телефонов, и она пригласила меня в свой книжный клуб. Когда мы распрощались, я разыскала служебное помещение, чтобы забрать цветы. Разыскивая свои розы, я не могла отделаться от ощущения неловкости, вызванного напускной помпезностью похорон Кента. Они слегка напоминали… цирковое представление.

Я не из тех, кто видит смысл в похоронных церемониях, во всяком случае, в общепринятых. В моей семье последнее прощание обычно заключалось в том, чтобы посадить дерево в память об усопшем близком: в знак почтения к его жизни и чтобы сделать мир чуточку прекраснее.

Одна из работниц арены прошла мимо с букетом моих цветов, и я, ойкнув, окликнула ее.

— Прошу прощения…

У нее в ушах были наушники, поэтому она меня не услышала, так что я поспешила за ней, стараясь не отставать в толпе. Женщина подошла к двери, распахнула ее и бросила цветы на улицу, после чего закрыла дверь и удалилась, пританцовывая под музыку.

— Этот букет стоил триста долларов, — громко простонала я, спеша выскочить в открытую дверь, пока она не закрылась. Когда же дверь захлопнулась за моей спиной, я метнулась к розам, которые валялись в мусорном баке в районе ворот. Вечерний воздух коснулся кожи, и я, окунувшись в сияющий свет луны, начала собирать брошенные цветы. Закончив, я сделала глубокий вдох. В вечерних сумерках ощущалось какое-то умиротворение, словно все вокруг слегка замедлилось, до утра избавившись от дневной суеты. Подойдя к двери, чтобы снова вернуться в подсобку, я несколько раз дернула ее и ощутила панику.

Заперто.

Вот черт.

Сжав кулаки, я изо всех сил забарабанила в закрытую дверь. Мне нужно снова попасть внутрь.

— Эй! — кричала я, как мне показалось, минут десять, после чего сдалась.

Спустя полчаса я сидела на бетонной ступеньке и таращилась на звезды, когда услышала, что дверь за моей спиной открылась. Повернувшись, я ахнула.

Это ты.

Грэм Рассел.

Стоит прямо за моей спиной.

— Хватит, — резко сказал он, заметив мой неотрывный, пристальный взгляд. — Прекрати на меня таращиться!

— Подожди, постой! Она… — я вскочила с места, но, прежде чем успела попросить его придержать дверь, она снова захлопнулась, — …закроется.

Приподняв бровь, Грэм переваривал мои слова, а потом, тяжело вздохнув, дернул дверную ручку. — Ты, должно быть, шутишь, — и дернул еще раз, а потом еще, но дверь не открывалась. — Заперто.

— Ага, — кивнула я.

Похлопав по карманам брюк, он застонал.

— Пиджак остался внутри, на спинке стула. А в нем телефон.

— Прошу прощения, я могла бы предложить свой телефон, но он разряжен.

— Естественно, — сказал он угрюмо. — Потому что сегодняшний день не мог не стать еще хуже.

Несколько минут он безрезультатно колотил в дверь, после чего начал проклинать Вселенную за то, что жизнь его — это полный отстой. Отойдя в противоположную от ворот сторону, он положил руки на затылок — судя по виду, события сегодняшнего дня совсем его измучили.

— Мне очень жаль, — робко и тихо прошептала я. А что еще мне было сказать? — Соболезную твоей утрате.

Он равнодушно пожал плечами.

— Людям свойственно умирать. В жизни это случается сплошь и рядом.

— Да, но от этого не легче, и именно поэтому я тебе сочувствую.

Грэм не ответил. Да и не обязан был отвечать. Я же по-прежнему пребывала в состоянии потрясения от того, что стою так близко к нему. Откашлявшись, я снова заговорила, потому что молчать не умела:

— Речь была прекрасная.

Он бросил на меня холодный взгляд и снова отвернулся.

Я не унималась:

— Ты действительно смог показать, каким хорошим и добрым человеком был твой отец, и то, как он повлиял на твою жизнь и жизни многих других людей. Сегодняшняя речь… Она была совершенно… — Я замолчала, пытаясь подобрать подходящие слова, чтобы описать его надгробную речь.

— Полнейшим враньем, — закончил он мою фразу.

Я выпрямилась.

— Что?

— Надгробная речь была полным враньем. Я подобрал ее перед входом на арену. Какой-то незнакомец написал это и оставил у стены. И он — это совершенно ясно — никогда не находился с моим папашей под одной крышей дольше десяти минут. Потому что, если бы кому-то довелось испытать такое, он знал бы, каким дерьмовым человеком был Кент Рассел.

— Постой. Так речь на поминальной церемонии по твоему отцу была плагиатом?

— Когда ты произносишь это таким тоном, слово звучит ужасно, — сухо произнес он.

— Может быть, звучит ужасно, потому что так и есть?

— Мой отец был жестоким человеком. Он манипулировал людьми и ситуациями, чтобы каждый доллар приносил максимальную выгоду. Он смеялся над тем, что вы, люди, платите деньги за кучу его дерьмовых мотивирующих книг и строите свои жизни, опираясь на ту чепуху, о которой он писал. Возьмем его книгу «Тридцать дней до трезвой жизни». Когда он писал ее, то пил не просыхая. Стыдно признать, сколько раз мне буквально приходилось вытаскивать отца из его же блевотины и испражнений. «Пятьдесят способов влюбиться»? Он трахался с проститутками и увольнял секретарш за то, что они отказывались спать с ним. Он был мусором. Пародией на человека. Я уверен: ничьих жизней он не спас, хотя об этом очень пафосно сегодня весь вечер заявляли. Он использовал вас всех, чтобы оплачивать свою яхту и однодневные интрижки.