— Не знаю. Я ничего не знаю. Я вам все уже сказал.

Кури выпрямляется и сочувственно смотрит мне в глаза, слегка стыдясь собственной мягкости.

— Вы ведете себя как ребенок. Не вздумайте и ему задавать те же вопросы. Вообще не говорите об этом ни с кем. Не расспрашивайте. Над вами же будут смеяться.

Его певучий голос обволакивает меня, как компресс, остужая мою горячку.

— Скажи на милость, Кури, что значит вести себя как мужчина?

Некоторое время он раздумывает, но так и не произносит ни слова. В сущности, Кури — фаталист. Анализировать различные варианты не в его духе. Да мне и неважно, что он мог бы ответить. Мой хилый гнев мгновенно растаял от звука его голоса. Сейчас я чувствую лишь тяжесть во всем теле и желание спать. Я молча поднимаюсь и, пошатываясь, выхожу из отеля.

Кури идет за мной, стараясь не быть навязчивым, но и не выпуская меня из поля зрения: добрая душа, он хочет мне помочь, но по возможности незаметно. Мороз не отрезвляет меня.

Я вижу в зеркале заднего вида фары машины Кури, и от их движения у меня кружится голова. Она кружится и от разматывающейся впереди дороги, но руль меня слушается. Кури, мой ночной брат, ты можешь быть спокоен! Друг за другом, как налетчики, мы тихо подкатываем к ресторану. Тень сирийца маячит возле его автомобиля, пока я не вхожу в дом. У меня еще хватает сил преодолеть последнее препятствие — лестницу. Веки мои налиты горячим свинцом. Я швыряю пальто посреди гостиной и бросаюсь на розовый диван. Ничего не осталось от прожитого дня, кроме привкуса желчи во рту и смутного ощущения, что я несчастен. Вероятно, меня спасает виски — яд значительно менее разрушительный, чем бурные объяснения и душевные муки.

Я ощущаю где-то в зубах настойчивое дребезжание, мучительный, буравящий звук бормашины. Стискиваю челюсти, чтобы это прекратилось, но звук делается сильней и перемещается в глубь головы. Он сверлит мне череп, и кажется, будто кости раздвигаются: кто-то вставляет между ними зажимы, чтобы они не могли сомкнуться, и звук со свистом врывается в щели. Каждый пузырек воздуха с шумом лопается, отзываясь мучительной болью. Эта пытка наполовину пробуждает меня, но я изо всех сил цепляюсь за забытье, чтобы страдать не так остро. Звук становится еще громче, и я просыпаюсь окончательно. Я поднимаю голову и тут же роняю ее обратно. Черепные кости сдвинулись с места и посыпались друг на друга. Телефон звонит не переставая в десяти шагах от дивана, на котором я лежу: я так и уснул одетым. Никто не снимет трубку вместо меня. Я сажусь и жду, чтобы буря в мозгу утихла, но на смену ей приходят тяжелые удары молота, сопровождающие пульсацию крови. Стараясь не шевелить головой, я наконец добираюсь до аппарата. Мой голос, постаревший на десять лет, расходится в тишине кругами, но я знаю, что он еле слышен и волны его затухают во тьме у дверей пашей спальни. Вывеска Кури уже не горит, и только от снега исходит слабое свечение: оно разливается молочной лужей по подоконнику, но в комнату не проникает. На другом конце провода голос, в отличие от моего, поразительно живой, весь влажный от волнения, он гибок и способен играть на полутонах, переходя от страха к мольбе и от мольбы к сдержанности. То он пылкий, настойчивый и дрожащий, то ровный и бесстрастный. Из темной воды памяти я пытаюсь выловить вопросы, которые полагается задавать в таких случаях. С трудом выуживаю первые попавшиеся.

— Схватки давно начались?

— Двенадцать часов назад.

Деревенская семья. У них там есть время считать зимой часы. В городе меня разбудили бы раньше. В деревне всегда называют точную цифру, потому что ждут до последней минуты. К родам там относятся спокойно. Естественное явление. Оно происходит у всех на глазах по нескольку раз в год.

— Первый ребенок?

— Да.

— Ну, тогда не тревожьтесь. Это может продлиться еще несколько часов.

— Уже отошли воды. В последние два часа у нее схватки каждые пять минут.

Холодные наблюдения. В них и укор, и вызов, брошенный мне как врачу. Она хочет сказать, что меня беспокоят не напрасно: они не хуже моего знают течение родов.

— Дважды показывалась кровь.

Старуха приберегла под конец это слово, мгновенно окрасившее все в красный цвет. Ей хотелось, чтобы я еще раз повторил, что нет ничего страшного, прежде чем обрушить его на меня. Но я соображаю с трудом, и говорить мне неимоверно тяжело. Я спрашиваю адрес и обещаю приехать. Это в трех милях от города, рядом с больницей, куда они согласились бы отвезти роженицу только в состоянии агонии. Для них больница с современным оборудованием, белыми халатами и масками — это преддверие кладбища. Инструменты и стерильные тампоны внушают им страх, они предпочитают тряпки, которые на секунду окунаются в кипяченую воду, — это все, чем мы располагаем у них дома, чтобы останавливать кровотечение.

Я зажигаю свет. Тысячи игл вонзаются мне в глаза. Наконец я все-таки сажусь, стараясь совладать с дурнотой. В таком состоянии я не смогу работать. Бросаю взгляд на часы. Около двух. Обхватив ладонями лоб, я жду — жду, чтобы произошло чудо и тиски разжались. Пытаюсь сообразить, что бы такое принять. Мысли с трудом пробиваются сквозь туман. Да вот же оно, лекарство, на ковре, прямо передо мной. Чуть заметно поблескивает под лампой. Мадлен не убрала бутылку, она стоит там, где я ее оставил. Я отхлебываю несколько глотков. Виски обжигает горло, я закашливаюсь. Мой организм протестует, желудок сжимается. Я пью, закрыв глаза, как ребенок — касторку. Понемногу сосуды расширяются, кровь течет свободнее, и тиски отпускают меня. Я беру бутылку с собой в машину.

Середина дороги покрыта льдом, но ближе к обочинам снег образует бугристую корку, и шины не скользят. Обычно, когда я еду один, ночью, по заснеженным улицам, у меня бывает такое чувство, будто я попал в мертвую страну, погибшую от какой-то небывалой катастрофы. Голубоватый отсвет снега еще таит в себе угрозу смертоносного излучения. Но сегодня я поглощен лишь тем, чтобы как-нибудь выработать смазку для механизма моего мозга, освободиться от тяжести опьянения. Я веду машину на большой скорости, торопясь воспользоваться возбуждающим действием виски. Возле больницы, где в нескольких окнах еще горит электричество — единственный свет, в котором есть что-то человеческое, среди этого неживого ландшафта, — я сворачиваю на проселочную дорогу, пролегающую, словно овраг, среди высоких сугробом. Машина накреняется: два левых колеся сползают в колею, а правые идут по заваленной снегом обочине. Я останавливаюсь перед побеленным известкой деревянным крестом, названным мне в качестве ориентира. Третий дом справа. Пока что он скрыт от меня небольшим холмом. Я чуть-чуть отхлебываю из бутылки — ровно столько, сколько нужно, чтобы чувствовать себя в форме, — и еду дальше. Преодолев подъем, обнаруживаю маленький домик, с двумя узкими освещенными окошками. Я въезжаю задом на ведущую к дому заснеженную тропу и, оставив машину в нескольких метрах от дороги, иду дальше пешком. Если я здесь застряну, они ни за что не станут среди ночи выводить из конюшни лошадей, чтобы вытащить меня. Они наверняка видели, как машина поднималась на холм. Едва я подхожу к дому, как занавеска в окне падает и передо мной распахивается дверь. Комната, в которую я попадаю, служит одновременно и кухней, и столовой. Она вся загромождена столами и стульями, тут же — плита и огромный холодильник. Меня встречает мужчина и две женщины — как я понимаю, сестра и мать роженицы. Муж — очень худой, жилистый, с красными от бессонницы глазами — при моем появлении медленно поднимается и встает у стены в глубине комнаты с довольно мрачным видом. Дверь мне открыла мать. Роды — такое событие, которое позволяет ей взять все в свои руки, временно потеснив зятя. На одну ночь она вновь завладела дочерью. Что же касается сестры, то она совсем молоденькая и предпочитает держаться в сторонке. Придется иметь дело с матерью. Она сама наверняка рожала раз десять и помогала соседкам или другим своим дочкам. Имея за спиной такой опыт, она, ни слова не говоря, будет внимательно следить за каждым моим движением. Заговорит она, только когда я уйду, и ее приговор будет иметь силу закона.