Я выхожу на улицу, так и не встретившись с Мадлен, которая наверняка прячется где-нибудь в самом темном углу. Может быть, она понимала, что я уйду, и ждала этого?

Я опускаю стекла в машине, и ледяной ветер хлещет со всех сторон, но очищения он не приносит. Я проезжаю мимо монастырской школы, мимо озера и останавливаюсь только в Браунсвиле, маленькой шахтерской деревушке, где тоже имеется свои террикон и свои покосившиеся лачуги. Глухая деревенский тишина гонит меня назад, в город. Я возвращаюсь в Маклин, так и не сумев победить свое отчаяние; наоборот, на морозе оно лишь обостряется, потому что я трезвею, ясней осознаю свое бессилие и все то, что гнетет меня, чего еще вчера не существовало, но что сегодня непомерно разбухло из-за поведения Мадлен и моего собственного, все, что так быстро вызрело на почве нашего общего поражения, открывшегося мне в полной мере только теперь.

В темноте мерцает вывеска отеля. По воскресеньям тут можно сидеть и пить до полуночи. У меня есть еще час. Все что угодно, лишь бы не возвращаться домой, где придется прятать глаза от Мадлен.

Просторный зал заполнен посетителями — рабочими и шахтерами. Женщин мало — на десятерых одна. Я не сразу решаюсь переступить порог. Меня никогда прежде здесь не видели. Но главное — хотя многих в отдельности я тут знаю, лечил их родственников или даже их самих, — вся эта масса шахтеров, собравшихся в одном помещении, кажется мне чуждой и враждебной. Они страшат меня землистыми лицами, ожесточенными от ежедневного физического напряжения, и своими не ведающими снисхождения взглядами. Я сажусь за столику самого входа, не занятый, видимо, потому, что здесь дует от двери. Мои соседи прекращают разговоры и серьезно, без улыбки смотрят мне прямо в лицо. Как будто я тону, а они гадают, удастся мне еще раз всплыть на поверхность или нет. Они смотрят на меня, но обмениваться замечаниями на мой счет не осмеливаются. Местные мужчины, надо сказать, с самого начала поразили меня щепетильной сдержанностью в разговорах. Их цинизм может выразиться во взгляде, но никогда не в слове.

Подошел официант. У него тот же взгляд, что и у моих соседей. Я заказываю двойное виски. Несколько человек оборачиваются из-за других столиков. Известие о моем появлении распространяется мгновенно, я могу проследить его движение по поворотам голов.

Готов поклясться, что никогда еще ни один маклинский врач не пил виски в этом заведении. Смотрите же на меня, не стесняйтесь, вы спасаете меня от себя самого. Мне удается наконец отвлечься от мыслей о собственной боли.

Я не совсем обычный посетитель. Хозяин гостиницы, чье лицо мне смутно знакомо, сам приносит мой заказ. Я протягиваю ему деньги, но он отстраняет их.

— Что вы, доктор, наш отель угощает вас!

Он произносит слово «отель» таким тоном, каким монашенка говорит о своем монастыре. Он стоит передо мной и ждет, очень высокий, худой, темноволосый, с голубыми глазами, резко выделяющимися на смуглом лице. Я приглашаю его присесть.

— Как работа, доктор?

— Ничего, потихоньку.

Мы похожи на двух коммерсантов, спокойно толкующих воскресным вечером о своих делах. Его наверняка сейчас занимает вопрос, чье ремесло выгоднее: его или мое. Я молчу. Он тоже. Его нисколько не обижает моя неразговорчивость. Они все здесь такие. Принимают ваше молчание как должное и молчат сами, считая, что и вас это не должно смущать.

У меня нет привычки к спиртному. Я быстро опустошаю свой стакан, и виски тут же ударяет мне в голову. Патрон незаметно подзывает официанта, веля ему наполнить стакан, и снова отказывается от денег.

— Вы бы меня уважать не стали, если бы я не сумел вас угостить!

Все тот же монашеский тон. В сущности, я оказываю ему честь тем, что пью виски в его заведении.

— Доктор Лафлер стареет. Вы много ему помогаете. Достойнейший человек доктор Лафлер…

Последнюю фразу он как бы не договаривает. Его слова — просто дань вежливости и имеют не больше значения, чем «здравствуйте» или «до свидания». Мысленно он сейчас прикидывает сумму моего дохода, подсчитывая пациентов, которых передал мне мой коллега.

— У него долгое время была самая широкая клиентура в городе. Подумайте только, сколько детей он принял за сорок лет!

Мне хочется ответить, что я не участвую в марафоне и подсчитывать мое будущее состояние нет смысла, ибо Маклин меня больше не интересует. Но он решит, что я свихнулся. Я допиваю второй стакан. Он замечает это и поднимается.

— Уже поздно, не осмеливаюсь вас больше задерживать. Я знаю, что у врачей ночи короткие.

— Я еще не ухожу. Меня мучает жажда.

Его странные синие глаза темнеют. Я становлюсь для него загадкой. Что это за врач, который позволяет себе пить в отеле, да еще такими дозами? Он снова садится, внимательно глядя на меня. Видимо, человек он добросовестный и, прежде чем окончательно счесть меня пьяницей и никудышным врачом, хочет в этом убедиться наверняка. Чтобы облегчить себе задачу, он велит принести мне другой напиток. Не знаю, как официант догадался, что стакан нужно наполнить водой. Если патрон сделал ему знак, то я этого не заметил, хотя не спускал с него глаз.

— У вас, наверно, было сегодня маленькое семейное торжество?

Он добродушно улыбается, приглашая меня ответить утвердительно, чтобы спасти свою репутацию в его глазах. Нас обоих выводит из затруднения Кури — невесть откуда взявшийся Кури, встреча с которым никак не входила в мои намерения. Вот уж кого мне меньше всего хотелось бы видеть сегодня вечером! Он пытается придать лицу естественное выражение, но скрыть свое изумление при виде меня ему не удается. Хозяин, со своей стороны, удивлен ничуть не меньше при виде Кури. Сегодня у него вечер галлюцинаций. Кури и я — посетители необыкновенные. Уж не устремился ли в его заведение весь цвет маклинского общества? С минуту он взвешивает это предположение и, вероятно, приходит к выводу, что мы просто назначили здесь встречу, так как немедленно оставляет нас одних, вежливо махнув на прощание рукой. Кури садится и молча оглядывает зал, ожидая, что я заговорю первым. Я спрашиваю, что он делает здесь в такой час. Оказывается, он привез кого-то, какого-то родственника, и, заглянув мимоходом в зал, увидел меня. Я читаю в его глазах немой вопрос. Ты ничего не узнаешь, Кури! Алкоголь делает меня решительным.

— Сколько времени длится эта история?

Он ошеломлен и медлит с ответом.

— Какая история?

— У Мадлен с молодым Этю. Не прикидывайся дурачком, Кури.

Еще один стакан, и меня стошнит. Терзая Кури, я всеми силами стараюсь сохранить ясность мысли.

— Не знаю. Я… я не в курсе.

— Он не в курсе! Ах ты, негодяй!

Взгляд Кури делается жестким, но природная боязливость берет верх.

— Как же прикажешь понимать в таком случае твое дурацкое предупреждение три дня назад?

— Я только хотел сказать, что люди начали судачить. Ее слишком часто видят у меня одну.

Отличный, полноценный гнев возвращает меня к жизни.

— Не строй из себя идиота, Кури. Я хочу знать. Я хочу знать все! Говори, иначе…

Я сжимаю кулаки. Он видит, что я пьян и сейчас от меня можно ожидать чего угодно.

— Они встречаются около двух недель.

— У тебя?

— Ну меня, и в других местах.

— Где?

— Не знаю. На улице… и, вероятно, у него.

— Он живет один?

— С матерью. Но ее часто не бывает дома.

— Ты думаешь, они…

Кури смотрит на меня с состраданием. Он понимает, что, пытаясь вытянуть из него новые подробности, я только растравляю свою рану. Но остановиться я уже не могу.

— Ты думаешь, она изменяет мне с ним?

— Откуда я могу это знать?

— Ты видел их вместе. Как они себя ведут?

Кури молчит, избегая моего взгляда.

— Они обнимаются?

— Нет. Для чего вы все это спрашиваете?

— Они обнимаются?

— Не могут же они обниматься в ресторане!

— Он брал ее за руки?

— Лучше бы вы не…

— Что она и нем нашла? Он, конечно, красавчик, может, дело в этом?