– Не смей! Это для Васи!

С подростковой вредностью Сергей насмехался над моей любовью:

– Вася-Вася, я снялася, ягодиночка моя!

Более всего мне хотелось написать Василию письмо, но писчей бумаги в доме не было. Нашлась чистая открытка с портретом Чапаева, и я принялась убористым почерком сочинять послание. По любезной Василию манере сунула в конверт несколько цветочков с берега моего родного висожарского буерака. Это казалось особо значимым. Просчитала дни пересылки. Получалось, что ответное письмо от Васи ещё застанет меня в Иноковке. Но ответ так и не пришёл. Нагостившись, стала собираться восвояси, то есть – домой с заездом в Клеймёновку.

Крёстная спросила:

– Ты не передумала заезжать к его родне? Вдруг не примут!

– Боюсь, конечно. Но они меня точно ждут. Нужно телеграмму послать в Новую Анну. Это уже из Тамбова, когда буду точно знать время прихода автобуса на их автостанцию.

– А подарок для свекрови? Есть что подарить?

– Нет. Не знаю, что и делать.

И крёстная достала из комода огромную бабушкину шаль – тёплую, толстую, клетчатую, полтора на полтора. Бесценная вещь для деревенских зимований! Я прижала шаль к лицу. Мне показалось, что она пахнет моей любимой бабушкой, её сундуком.

На автовокзале меня провожал отец, заплакал, прощаясь:

– Уж ты береги себя. И Василия привози. Когда ждать-то?

– Пока не знаю, но приедем обязательно, если всё будет хорошо.

– Лишь бы тебе было хорошо.

В Тамбове у Вали я пробыла только день, билет купила на вечерний рейс, отправила телеграмму Васиной сестре.

К новоаннинской автостанции «Икарус» должен был подрулить часа в два ночи. Бедные Данилины! Им теперь не спать, тревожиться, встречать едва знакомую барышню – ни жену, ни невесту. Как я их понимала!

В доме Данилиных все спали. Валентина спросила:

– Есть хочешь? Или сразу ляжешь спать? Может, чайку? – Нет, Валь, давай ложиться. Всё остальное утром.

Постель для меня была уже приготовлена. Я вошла в чистую прохладную комнату, осмотрелась. Уютно, просторно. В книжном шкафу обложками вперёд стояли книжки Василия, и сразу же стало спокойнее. Я у своих!

Проснулась от лёгкого шебуршания в дверях. С ласковым любопытством на меня смотрели Валентина и маленькая, сухонькая бабушка. «Мама Оля!» – догадалась я. Василий много рассказывал о своей любимой тётке. В руках женщины держали белый изумительный пуховый платок, растянув его во всю красоту за уголки. День, начавшийся с такого подарка, обещал быть добрым.

Я порывисто приподнялась в постели. Мама Оля накинула мне на плечи свой воздушный подарок. Расцеловались, радуясь друг другу. Судьба – это судьба. Она бывает жестокой, но не бывает бессмысленной. Значит, всё будет хорошо. Семья принимала меня, согревая с первых шагов.

Анатолий готовил машину к поездке на хутор. Валентина, нагрев воды, окупывала меня в крохотной баньке. Видимо, ритуально или что-то вроде этого. Сопротивляться я не стала, но чувствовала себя неловко.

Небольшой дворик Данилиных утопал в цветах, компактной полосой шли тучные овощные грядки. В доме пять комнат. Везде чисто, ухожено. Отдельным домиком стояла летняя кухня, где суетилась мама Оля, стряпая завтрак.

У Валентины с Анатолием двое детей: сын Игорь и дочка Олечка. Очень ладная семья. На тот момент без особых проблем. В закутке рядом с гаражом блеяли козы-кормилицы, чей реликтовый пух и шёл на вязание платков. И не только. Шарфы и шапки, носки и варежки, перчатки и карпетки – всё вязали из козьего пуха. И уж, конечно, тёплые дремучие кофты и жилеты – для сугрева души.

На моей родине пуховые козы не водились, деревенский народ обходился овечьей шерстью. Зато носки получались куда прочнее козьих, хоть и не такие мягкие. Мне было интересно всё. В Новой Анне, городе Новоаннинском, я не бывала раньше. Городок оказался очень похожим на мой Кирсанов, но как-то позакрытее, поугрюмее. Городков таких тысячи по России, но для меня было важно, что именно этот – родина Василия, колыбель его поэзии. По большому счёту как человек он дорог лишь кругу своих родных и близких, а как поэт – очень, очень многим. Об этом и речь! Сочиняющих множество, поэтов – единицы. Как мир в капле росы, в каждой строчке Макеева отражается вся или почти вся крестьянская Россия. Таково свойство его поэзии. Пишет вроде бы о малом, а получается – об огромном поднебесном мире земной красоты, любви и страдания.

И я еду к нему в родной хутор Клеймёновский, волнуясь до того, что влажнеют ладони. На мне красивый клетчатый костюмчик, губы накрашены, щёки припудрены. Несколько раз достаю зеркальце, смотрюсь, беспокоюсь, придусь ли по душе Васиной маме. Ведь еду-то практически без его приглашения! Может, потому он и не писал мне, что сам трусит, коли не принял окончательного решения относительно нас. Эта встреча всё прояснит.

По сторонам не оглядываюсь, смотрю только вперёд, и мы подъезжаем наконец к высокому голубому забору, к дому с палисадником под окнами.

Валентина открыла калитку и легонько подтолкнула меня в спину. Посередине двора стояла пожилая натруженная женщина в тёмном переднике и светлом платочке, повязанном вокруг головы. Неуверенным шагом я пошла к ней. Само собой сказалось:

– Здравствуй, мама.

Мы обнялись и обе заплакали. Заплакала Валентина. А в кухонное окно, почти прижимаясь носом к стеклу, напряженно смотрел Василий. Эта встреча была для него судьбоносной, чего уж скрывать! И он вышел на улицу.

Мать обернулась к нему, воскликнула:

– Сынок, да какая же она ладная, хорошая! А ты говорил, что чересчур большая.

– А то маленькая!

И все рассмеялись.

Василий повёл меня показывать дом, дворовые постройки, огород, безнадёжно запущенный сад, терны, подвёл к Панике, оказавшейся совсем близко от усадьбы. Там мы и поцеловались.

Вернулись к уже накрытому на улице столу. Женщины всё чего-то подносили, теснили тарелки: отварная домашняя курица, миска с золотыми от щедрого масла варениками, овощной салат, жареные грибы. Уселись.

– Ой, а щи-то! – всплеснула руками хлопотунья-мама.

Разлили по тарелкам густые наваристые щи. И мне вспомнилось макеевское:

– Грибы я сам собирал! – хвастался Василий, налегая на жарёху. – Для тебя старался.

Но меня манили плавающие в масляной сыте вареники с творогом.

– Ну, давайте ещё по одной! – Анатолий подплеснул в стопки магазинной водки. – А то нам ехать надо.

Сам он не пил – за рулём! Валентина обещала налить ему дома. Договорились, что за мной они приедут через два дня. Отпуск кончался, впереди – рабочие будни. Василий оставался ещё на пару недель.

Проводили Данилиных, и я полезла в сумку за подарками и гостинцами. Протянув матери шаль, сказала:

– Это бабушкина, семейная реликвия. Крёстная сама предложила.

Мать молча приняла подарок, осторожной рукой погладила шерсть. О нас с Василием ничего не спрашивала.

Не успели убрать со стола, как подъехали бочаровские родственники: сестра Василия Наталья, её муж, тоже Василий, их дети Лена с Володей. Опять сели за стол. Наталья рассматривала меня придирчиво, в упор. Может, показалось – не знаю.

Когда и Макаркины уехали, Василий повёл меня на дальний сад смотреть Фетисов плёс и сенокосное угодье. Плёс разочаровал. Видно, что глубоко, и лилии цветут на воде, но ни мостка для купания, ни обихоженной обережи. Повсюду бобровые рытвины, заросли крапивы. Окунуться в воду не потянуло. Подумалось об иле и пиявках. Бр-р-р! Но какая тишь! Какая эфирная благодать! Часть сена уже смётана в копны, часть – ещё в валках. От запаха свежего сена заходилась душа.

– Ты почему не отвечал на мои письма?