В самолёте руководитель делегации пригласил меня сесть рядом с собой, уступив место у иллюминатора. Взлетели. Сидеть рядом с тучным Суровцевым было неудобно, я поджимала локти, втягивалась, испытывая неловкось.

– Первый раз летите в Казахстан? – спросило соседнее кресло.

– Лечу впервые, а на поезде ездила. Я жила в Целинограде один год, когда училась в 9-м классе.

– Почему только год?

– Тётка после интерната к себе забрала. У меня даже медалька есть «Участник сбора десятого целинного урожая».

– Очень кстати в нашей поездке! Мы же летим на 30-летие освоения целины. Не забудьте сказать об этом.

– Кому?

– А тем, кто нас будет принимать.

Поговорили об учёбе на ВЛК, литературе в Волгограде.

– Я знаю некоторых ваших… Леднёва, Окунева, Агашину, Макеева… Вот Екимов с нами летит. Хороший прозаик.

– А Макеев – мой муж. Почти муж. Гражданский…

– Да что вы? Жив-здоров? Почему-то он потерялся в последние годы.

– Книжек в Москве не издаёт, по журналам не толкается… А в Волгограде он первый номер. «Советская Россия» планирует издать его книжку.

– А у вас как с этим делом?

– Лежит рукопись в «Совписе», с двумя положительными рецензиями. Но, говорят, Семакин болеет, особо некому книжку продвигать.

– А кто редактор?

– Храмов, Евгений Львович…

– Добрый парень, но нерасторопный. Когда вернёмся в Москву, напомните мне – я позвоню. А лучше осенью, после отпускного сезона.

За лёгкой беседой время в полёте шло незаметно. И вдруг раздался голос бортпроводницы:

– Уважаемые пассажиры, летим над Аральским морем. Видимость хорошая.

Все прильнули к иллюминаторам.

С высоты полёта панорама открывалась удивительная. В даль и в ширину расстилались оголённые пролысины светло-бежевого волнистого песка, абсолютно чистого. Казалось, ушедшее море оставило на донной поверхности рябь своих волн. Фантастическими призраками чернели мёртвые корпуса и остовы судёнышек и кораблей, вросших в песок. В иллюминаторе виделось их сверх десятка, причём не по одной некогда береговой кромке, но дальше и ближе от старого берега. По ним можно было судить, как уходило море. Засверкало и оно, сузившееся до размеров озерца. И никаких признаков судоходства! Печальная картина!

Суровцев, плотно привалившийся ко мне, чтобы тоже смотреть в иллюминатор, сказал досадливо:

– Арал уничтожил хлопчатник…

– Разве хлопок поливают солёной водой? – изумилась я.

– Нет, конечно! Но все реки, питавшие Аральское море, развернули в сторону хлопковых полей, понарыли каналов и арыков. Теперь мы видим, что видим. Этого уже не изменить.

В алмаатинском аэропорту нас встречали прямо у трапа. Восточное солнце горело слепяще, в воздухе ощущалось дыхание горной свежести, а внизу с букетом роз сиял лицом самый знаменитый русскоязычный поэт Казахстана Олжас Сулейменов. Первыми на трап выпустили женщин. Я шла за Риммой Казаковой. Олжас чуть ли не подхватил её, расцеловал, вручил цветы. Мне лишь вежливо кивнул, что было вполне естественно. Впрочем, букеты вручили всем и всех окружили гостеприимной заботой с первых шагов на этой прекрасной земле.

Потом во всех казахстанских газетах напечатают снимок, как мы, обукеченные, отходим от своего самолёта: впереди Сулейменов, а по бокам мы с Риммой Казаковой. Моё место в этом кадре было явно преувеличено.

Изо всех икарусных окон открывались большие и малые, близкие и далёкие картинки незнакомой жизни, малопонятной страны. Целиноград, где я жила двадцать лет назад, помнится мне степным, ветреным, новопостроенным городом с весьма суровым климатом. Алма-Ата – совсем другое. Город-яблоко! Этим всё сказано.

Заселились в гостиницу «Казахстан». Великолепно! Свой двухместный номер я делила с московской поэтессой Галиной Услугиной. Честно говоря, мы не испытывали большого интереса друг к другу, но и отчуждения не было.

Хозяева во всём старались угодить гостям, выражая тем самым не столько интерес к личностям, сколько уважение к советской литературе, её признанному значению в общественной жизни страны. Сказано витиевато, но так оно и было. Писатель – тогда звучало гордо! И началась вереница выступлений, экскурсий, творческих встреч, пресс-конференций, мастер-классов. К приехавшим подключили группу казахских писателей, среди которых радостно было увидеть моего сокурсника Улугбека Ездаулетова и казахского мэтра, известного всей стране поэта Сырбая Мауленова, с которым познакомилась ещё в Волгограде. Он приезжал в составе большой писательской делегации, подобной нашей. На одной из встреч Сырбай-ака предложил мне попробовать переводить его стихи на русский. И мы сотрудничали много лет. Переводы мои Мауленову нравились, он включал их в сборники и подборки для толстых журналов.

С Улугбеком и его женой мы посидели в скверике напротив гостиницы, весело поболтали. Я, с простой головы, предложила ему присоединиться к гостевой группе на предмет участия в вечернем банкете.

– Нет, Тань, нет! Нас строго предупредили, чтобы мы не липли к гостям, не лезли за банкетные столы. Здесь с этим чётко.

– Неужели и Мауленову нельзя?

– Мауленову, конечно, можно. Он же Мауленов! Его все уважают.

За ужином Римма Казакова, сидевшая напротив меня рядом с Константином Скворцовым, сказала:

– Татьяна, ты молодец! В твоих стихах чувствуется школа. Кто тебя пестовал?

– Да почти никто до ВЛК! Василий Фёдоров на VII совещании, Фёдор Сухов – больше своими книжками, Освальд Плебейский… Неудобно сказать, но главным учителем в поэзии считаю своего мужа, Василия Макеева. Сейчас вот – Межиров…

– Про Плебейского ничего не знаю, а Макеев как-то на слуху… Он учился в Литинституте?

– Учился в одно время с Рубцовым, Примеровым, Кузнецовым. Чаще всего его печатала «Сельская молодёжь».

– О! Я вспомнила! Это не он плеснул Егору Исаеву шампанское в лицо?

– Большой скандал вышел. Из трёх издательств разом выкинули его книжки.

– А за что плеснул-то?

– Исаев обидел Сухова. Макеев заступился: «А вы сам-то кто со своими поэмами лесенкой?» Тот обозвал Василия щенком. Ну и…

Доброе слово о моих стихах сказал и Скворцов. Сидевшая рядом со мной Услугина потеплела глазами, мол, и я того же мнения. Мелочь, а приятно! В гостиничном номере попросила почитать стихи Макеева. И я долго читала ей в темноте «Не надо плакать о былом», «Оставит мать мне тихий угол дома», «В моей крови течёт степная горечь», «Семь погод» и всё, что приходило на память.

– Прекрасно! Прекрасно! Какой поэт! И явно недооценённый… – восторгалась Галина, проливая бальзам на мою душу.

– Почему недооценённый? Все его знают… Ну, пусть не все, но поэты современные знают. Василий совсем ведь молодой, на год старше меня. Он шесть лет был самым молодым членом Союза писателей СССР, – повторяла я свой горделивый аргумент в его пользу.

– А с кем он был особо дружен, когда жил в Москве?

– С Рубцовым, с Примеровым, с Сашей Третьяковым, с Борей Шишаевым, с Геной Фроловым, да со многими… Лариса Тараканова с ним училась, Таня Смертина. Озорничал он ужасно, но его любили. Да я же, по-моему, называла их Римме Казаковой? Вы же рядом сидели! Не прислушивались? О макеевских проделках многое можно рассказать. Тут ещё и такое дело: он же мальчишкой был на своём курсе, старшие часто его подначивали, но и защищали, если в общаге поднималась мордобойная свара.

– А сейчас он чем занимается?

– Именно сейчас сенокосит у матери на хуторе, стихи там пописывает, пьёт парное молоко. Думаю, ему хорошо. После Казахстана поеду к нему в Клеймёновку. Я и сейчас душой там, около него. Это сложная тема. Знаете, мне вспомнилось сейчас, как он с Женей Маркиным летал из Москвы в Рязань – отпадная история! Если хотите – завтра расскажу. А сейчас давайте спать, глаза слипаются. Спокойной ночи.

– Сразу видно, вы любите его. Спокойной ночи.

История, обещанная в тот вечер Галине Услугиной, но так и не рассказанная на следующий день, такова.