Макеев ликовал:

– Ушла? Давно пора! Теперь мне не надо сидеть дома одному, искать обед в холодильнике, переживать, кто там отрывается на тебе. Благодарности всё равно не дождёшься!

– А как же с моими платьями? Куда мне их теперь надевать? – пошутила я.

– Велика проблема! Дома наряжайся.

Но домашнее сидение для женщины – труд с утра до ночи. И я решила: буду перечитывать, дочитывать классику и книги своих товарищей. Их целый стеллаж! Может, и сама что-нибудь ещё напишу?

Любопытно заметить, писатели наши читают друг друга мало, словно бы заранее не ждут больших открытий. А зря! Проза Володи Першанина, Жени Лукина, Сергея Синякина, Саши Горохова да и Валеры Белянского стоит пристального прочтения. А стихи просто необходимо знать, чтобы не терять гордости за региональную поэзию. За что же тогда любить друг друга? В писательском барчике глаголить весело, но души-то вот они, под этими обложками! Теперь и спешить никуда не надо!

С трах перед чистым листом бумаги – не просто оборот речи и, конечно же не кокетство сочинителя перед читателем. Автор словно бы приходит на исповедь к священнику. Солжёшь – такова тебе цена. Скажешь правду – и Бог тебя простит, и сам окрепнешь духом. Я не раз испытывала страх перед чистым листом. Сколько их, даже не ставших полноценными черновиками, отправилось в мусорную корзину! Жалко напрасно испорченной безгрешной бумаги, жалко опрометчиво спиленных живых деревьев, пошедших на её изготовление. Но и души жалко со всеми её высокими порывами, рухнувшими в ту же корзину.

Моя знакомая критикесса Татьяна Кузьмина много раз сетовала, прочитав бездарную книгу: «Напрасно загубленный лес! Рос бы себе и рос, а из него сотворили эту графоманскую бессмыслицу!»

Именно ей я посвятила стихотворение «К чистому листу».

Больше десяти лет я мечтала написать именно эту прозаическую книжку, но не только страх перед чистым листом бумаги останавливал меня. Боязнь собственной правды и собственной жизни была ещё сильнее.

Если кто помнит, моя книга «Трава под снегом и другие истории» завершается событиями 1980 года, когда мне исполнилось 31. И вот прожиты ещё 35. Много чего в судьбе произошло и в душе накопилось. В последние три десятилетия я бывала одинока, но не была одна. Рядом по жизненной дороге шёл он – муж, друг, поэт Василий Макеев. Поэтому книга не сплошь обо мне, она о нас. И рассказывать об этом очень трудно. В который уже раз молюсь о людском понимании. Самой-то мне отчаянности хватило бы – исповедоваться без оглядки. За Василия говорить с той же уверенностью не могу, не имею права, но иду на риск.

Мы оба словно бы в полёт отправляемся, заранее не зная ни точного маршрута, ни пассажиров-попутчиков, готовых следовать рядом с нами до конца или хотя бы до определённой точки – кто как захочет, кто на что решится. Кстати, полететь можно и инкогнито. Посадка перед вылетом, чтобы вы знали, в последних числах декабря 1980 года по адресу: г. Волжский, ул. Карбышева, 59. Ждём!

И я достала стопку чистых листов бумаги, старые черновики, больше десятка простеньких авторучек. Меньшим количеством точно не обойдёшься! На четвёртый день января 2016 года положила перед собой первый чистый лист, вся обмирая от страха… Поехали!

Тем, кто меня не любит, эту книгу лучше не читать. Зачем им переживать тридцать три ненастья чужой судьбы? Они могут огорчить, раздосадовать, тем более, если кого-то не окажется на этих страницах, а хотелось бы… Да и я не могу рассчитывать на объективность не любящих меня. Откуда она возьмётся, коли они заранее знают ответы на все вопросы, которые я задаю сама себе? Не им, заметьте, но себе!

Зато друзьям и всем доброжелательным людям, берущим мою книгу в руки, мы с Василием будем рады. Но не обижайтесь, что именно Макеев в этом повествовании – лучший из лучших для меня. Было бы странно, если бы было по-другому.

Люто холодный, бесснежный декабрь 1980 года, предновогодье. Из Тбилиси приходят одно за другим два письма от странного парня Левана Бегизова. Он наполовину осетин, наполовину грузин. Поэт, журналист, сотрудник грузинского издательства «Мера-ни», сочиняет тексты песен для Тамары Гвердцители. Пишет, что влюблён в мои стихи, перед сном ставит под настольной лампой мою книжку «У огня», распахнув её на фронтисписе с фотопортретом.

С Леваном я познакомилась год назад на Днях Маяковского в Багдади. Высокий, симпатичный, но нескладный, робеющий – души моей он не зацепил, большого интереса не вызвал. Но адресами обменялись.

И вот теперь он пишет, что жизнь у него не ладится, мама сильно болеет, Гвердцители капризничает, бракует тексты. А ему хотелось бы приехать ко мне в Волжский, познакомиться поближе. Можно?

Я из любопытства и совершенной бабьей глупости ответила, что можно.

За три дня до Нового года в дверь позвонили. Открыла. На пороге стоял вусмерть промёрзший человек в лёгком пальто и клетчатой кепочке, в руках чуть не плакали обмороженные гвоздики.

– Леван? Входи.

Не обнялись, не поцеловались. Я была не слишком рада; он это понял сразу и разочарования скрыть не мог.

Честно скажу: я хотела бы быть теплее, откликновеннее, но не могла. В это новогодье мне мечталось видеть в своей квартире иного гостя, но он заранее сообщил из Карелии, что не приедет: служба, застава, обязанности…

Мы позавтракали чем нашлось, попили чаю и поехали на вокзал за остальными вещами Левана. На обратном пути заехали к моим друзьям Кузнецовым, взяли у Кости старое зимнее пальто и шапку, в которые мой гость тут же и облачился.

– Классный парень! – сказала Ира. – Чего ты дичишься? Кстати, может, пойдёте с нами встречать Новый год к Ивановым? Лёва с Люсей будут рады.

На том и порешили. Дома Леван, простуженно гнусавя, принялся рассуждать о необходимости хотя бы попробовать сократить дистанцию между нами, что я, мол, не буду разочарована. Но этот разговор шёл «в пользу бедных». У нынешнего Димы Билана «всё невозможное возможно»; у меня, той, «невозможное было невозможно». В ночь постелила ему на большом диване, сама легла на кушетке за шифоньером. Напрасно гость свечи зажигал и читал стихи на непонятном мне языке.