Иногда бывает и так:

– Иди завтракать! Каша остывает.

– Нет, сначала я за свежими газетами сбегаю. Куда ты меня гонишь со своим завтраком?

– Поимей совесть! Опять подлянку затеваешь? Меня уже трясёт от ненавистных слов «сначала сбегаю за газетами».

Часто, слишком часто газетная тема для него – лишь прикрытие утреннего вояжа по совсем иной надобности. Я бешусь, я ненавижу эту его ложь, припудренную необходимостью купить утреннее чтиво. Ему нельзя спиртного натощак, как бы это ни оправдывалось похмельной маетой. Плохо и так, и так, но уж лучше после завтрака. Меня беспокоят резкие скачки его давления, иногда падающего ниже допустимой нормы, но настаивать на своей правоте уже не хватает сил.

Опершись локтем о подоконник, смотрю, как он идёт по косой асфальтовой дорожке в сторону пешеходного тротуара. В этот момент он для меня не Сынок, не Васюшка и даже не поэт Василий Макеев, но негодяй первостатейный. Пожилой, ссутулившийся человек, втянувший голову в плечи, неуверенно перебирает ногами, невольно обозначая сильно больную поясницу и общую слабость организма. Какие могут быть газеты?! Все новости легко посмотреть по десятку телевизионных каналов. Но самое тяжкое начинается через час. Где его черти носят? Не случилось ли с ним чего? Вдруг инсульт? Вдруг инфаркт? И голова начинает гореть отчаянным страхом! Вот позвонят сейчас чужие люди и спросят: «Не ваш ли это муж лежит без сознания около МАНа?»

Когда наконец Василий появляется в дальнем конце косой дорожки, я сразу же успокаиваюсь: живой и слава богу! Утро моих послушаний только начинается. Бегу в ванную и торопливо развешиваю постиранное бельё, ставлю в микроволновку остывшую кашу, заправляю постель. Осталось накормить Сынка, перештопать его протёртые носки и бежать на работу. «Я несчастливая, ужасно несчастливая…» – думаю в отчаянье. Но кто же счастлив на этом свете? Ведь все так и живут. Все! Проснулся, умылся и… понеслось! Лучше тем, чьи мужья не бегают к восьми утра за газетами…

А всё грехи наши! Утро надо бы начинать с молитвы «Отче наш, иже еси на небесех…», а я завариваю чай, закуриваю сигарету, смотрю на Жёлтый дом с трепещущим над ним российским триколором, жду мужа с газетами, почти не надеясь на лучшее.

Но стоп! На какую это работу я собралась бежать? Нет больше работы! Остались одни послушания.

С ложно устроенные вещи, как и хитрые, неискренние люди, не для меня. Я люблю простоту и ясность, честные, открытые отношения, прямые вопросы и понятные ответы. А хитрецы, комбинаторы, авантюристы и лицемеры, клеветники и начетчики, любители кумовской благодати пусть идут лесом, нам не по пути. И они меня не любят, заранее зная, что не стану молчать и подлаживаться под их шулерские обвычки. Как всякий Телец, рождённый в год Быка (я – 6 мая 1949 года), могу бесконечно и упорно тянуть свой воз, свыкаясь с ярмом на шее, но если бич погонщика слишком уж нещаден, ломану копытом без деликатности. Уж простите, господа хорошие! Жизнь учила меня не по гладкому асфальту цокать, а вязнуть в пахоте. Слезами, враньём и подхалимажем я ничего себе не выслуживала – это подтвердит каждый. Так почему нужно молчать в тряпочку, видя, что творят перед твоим носом разнообразные проходимки и проходимцы? Быки не шипят и не лают, они, если припрёт, громогласно бунят на всю округу.

На Краснознаменской, 8 (Союз писателей) я стала появляться с 1973 года, посещая занятия макеевской литстудии, напитываясь его щедрым умом-разумом. В те годы как раз и формировалось новое поколение волгоградских литераторов. Для большинства из нас Дом этот был свят, а его устои и принципы несомненны. Чуть позже человек десять-двенадцать из студийцев, издав первые книжки, потянулись в профессионалы, в члены СП России. Принимали строго и по заслугам. Сынков и дочек в творческий Союз не проталкивали с чёрного хода. Помню лишь один случай неправого приёма: в 1981 году на писательском собрании Иван Михайлович Кандауров не набрал при тайном голосовании нужного количества голосов (-11!). Но как же не услужить партийному функционеру из обкома КПСС? Писательский билет ему выписали в Москве, минуя все промежуточные этапы. Суровая Агашина подняла бунт, отказываясь садиться с ним за один стол. Прошло 35 лет, а случай этот помнят все, кто был тому свидетелем.

Отношения между писателями были хоть и не сплошь дружескими, но очень простыми. По всем кабинетам и коридорам неслось: «Васька, заходи – новый анекдот расскажу!», «Ванюшка, у тебя пивка нету?», «Сашка, ты за что обидел вахтёршу Марь Михалну?» Однако никто не смел назвать Агашину Риткой, Леднёва – Валькой, Малыгину – Надькой. Дело понятное: есть дружба и не дружба, приятельство и пиетет, приязнь и неприязнь. Но честь писательская соблюдалась чуть ли не по уставу. Уворованный или купленный за бутылку чужой текст считался позором. А уж если у мужа с женой, издавших дуплетом по новой книжке, обнаруживались одинаковые стихи, аж до десятка – позор несмываемый. Было такое, было! И Литгазета писала об этом, и писательская организация кривилась брезгливо, и вера в этих людей пропадала. Теперь они пишут: «Мы любим друг друга за то, за что нас другие не любят». Да за что же вас, голубчики, любить? Для неудачного стихотворения есть честная редактура, для чужого стихотворения в твоей книжке – наше вам с кисточкой. Слава богу, случаи эти редки.

Честный по отношению к слову Макеев глупил по молодости, но… никогда не правил моих стихов и прозы, ни строчки, а уж тем более не дарил собственных текстов. Говорил так:

– Чужое всегда выплывет, и как ты будешь людям в глаза смотреть? Оправдано лишь редактирование, но не переписывание.

– А кто узнает?

– Ты будешь знать, я буду знать… Разве мало? Мы с Федей Суховым поддаривали одной поэтессе свои стишки, и кто её уважает? А ещё запомни: последнее дело для настоящего писателя проплачивать свои публикации в газетах и журналах. Стоящее и так напечатают, а графомань тиражировать, как голому на паперти стоять.

Столь же строга была и Маргарита Константиновна Агашина. Уличённые ею злобились: «Баба Ага сама исписалась, завидует молодым поэтессам». Это ложь! Чужим успехам она умела радоваться, поддерживала всех, кому верила. Такими же были Валентин Васильевич Леднёв, Освальд Лаврентьевич Плебейский, Фёдор Григорьевич Сухов, Александр Васильевич Максаев и многие, многие другие писатели того, отцовского поколения.

Литературный и бытовой авантюризм зацвёл у нас махровым цветом позже, когда не стало строгих защитников честного писательства и не по-кумовски устроенной жизни в российской литературе, когда практически исчез институт редактуры в издательствах, а заметно окосневшая власть, ни бельмеса не смыслящая в писательском слове, получила законное право выдавать преференции тем, кто умеет их добиваться. Посмотрите, кто у нас сегодня ходит в «классиках», и вам всё станет понятно.

Но не все таковы. Пусть гениев нет, но талантливого народа у нас много. Беззаветные трудяги пера и компьютерных клавиш, соблюдая заветы учителей и предшественников, маются над разрешением мировых загадок, плачут живыми слезами, верят в умного читателя. И никто особенно не обижен. За последние десять лет книжек наиздавали досыта, региональными премиями не обнесены почти списочно, отметили по одному, а то и по два юбилея. Стареем, конечно, физически слабеем, очень нуждаемся в крепкой смене. Но молодёжь в литературу почти не идёт – трудно и безденежно, престиж профессии утрачен. Самое печальное, что разучиваются писать, теряют навык, опускают планку качества. Сыту вымоленного признания, со всеми вытекающими последствиями, опять же досасывают неугомонные хваты, знающие, кому позвонить, в какой кабинет пробиться, чьё плечо окропить гнусливыми слезами. Бог им судья! Наверное, имеют право. Но вряд ли следует при этом оплёвывать и затаптывать не столь резвых на ногу? Проще говоря: живи как хочешь, но не подталкивай других жить по своему доморощенному уставу. Не понятно? Уверяю вас, им понятно.