В начале июля, изнемогшая от ожидания, дозвонилась до Литинститута.

– Вы приняты, – прозвучало в трубке одно из самых счастливых известий в моей жизни.

А вскоре пришло письмо от Милькова, подтвердившее благую весть.

В Москву! На два года! Дневное обучение! Стипендия больше ста! Руководитель семинара Александр Петрович Межиров! Невероятно!

Но как же Вася? Чем он будет питаться, коли магазины пусты? Как управляться с квартирой, если половой тряпки сроду в руках не держал? Не будет ли пить от стены до забора? И почему хорошее не приходит без плохого?

Написала ему в Клеймёновку про ВЛК и свои сомнения, посоветовала запастись у матери картошкой.

А если он поставит меня перед выбором: «Либо я, либо ВЛК?» Нет, он так не сделает! Не посмеет. А если?.. Поняв, что выберу его, я испугалась – уж я-то знала, на какие жертвы способна в угоду распоясавшейся душе. Всю жизнь чувства во мне побеждали разум. Хотя и так можно сказать: у последней черты я умела остановиться и взять себя в руки.

Я ждала его в конце июля, считала дни, по вечерам, усевшись в балконный шезлонг, смотрела на облака, прикидывала, откуда они плывут. Если с севера – значит, от него, значит, и над ним они могли проплывать несколько часов назад. Но начался август, а Василия всё не было. Пришёл наконец официальный вызов из Литературного института. Занятия, как положено, начинались 1 сентября. Заселение в общежитие (угол Руставели и Добролюбова) – накануне.

На кушетке за шифоньером стоял раскрытый чемодан и безропотно принимал в себя строго отобранные вещи – слой за слоем. Собираться наспех – не мой случай. Не забыла засунуть туда же большую фотографию Макеева в жестяной рамочке под стеклом. Где ты, Вася, чёрт тебя побери?!

Грудева расстроилась, что я ухожу: кто теперь будет собирать ей книголюбские взносы с огромного города? Но подержать меня на зарплате до первой стипендии отказалась, мол, увольняйся сразу, голубушка, нам надо искать человека на твоё место.

В областное правление я приехала с готовым заявлением и сразу же почувствовала общее отчуждение: ты уже не наша!

Надежда Николаевна спросила:

– Значит, расстаёшься с Макеевым?

– Почему? Он будет жить в моей квартире, а я – приезжать к нему в гости.

– Не знаешь ты мужиков, Татьяна, ох не знаешь! Уж лучше сразу поставить точку. Могла бы и в Москве определиться. Я, кстати, встретила его вчера в Сбербанке. Может, денег снимал тебе в дорогу?

– Что? Какие деньги? Я-то думала, что он у матери застрял на сенокосе!

– А я тебе о чём?

Расстроенная до предела, пошла в Союз писателей, где выяснилось: Василий приехал позавчера, получил гонорар за последнюю книжку, положил деньги в Сбербанк, толику прогулял с друзьями, хвастался, что теперь в его ведении две квартиры.

– Я сам гульнул с ним вчера, – сообщил Иван Данилов. – А сегодня он собирался в Волжский. Да ты не расстраивайся так! Это же Васька! Но о тебе он – только хорошее!

– Как же не расстраиваться, Иван? Мне скоро в Москву ехать, а он колобродит.

– Танька, неужели ты в самом деле его любишь? Тогда терпи.

– Ладно, поеду домой. Вдруг он там на скамеечке сидит?

Как в воду глядела. Около подъезда на скамейке сидел Василий, читал газету.

– Тáнюшка, я тут уже целый час сижу. Где тебя носит?

– Где тебя носит? Ты когда приехал? Мне Ванька Данилов всё рассказал.

– А я тебе денежку привёз, целых пятьдесят рублей.

Скандалить я не хотела, было не до этого. И снова мне стало жалко его: Маленький Мук с тяжёлой головой, губы по-детски стянуты в ниточку, голубые глаза растеряны. Эх, Вася-Вася!

Чувствуя скорую разлуку, мы без утайки печалились оба. Я всё пыталась серьёзно поговорить с ним о жизни, о нашем будущем, но он словно бы не слышал меня. Или не хотел слышать, или не умел понимать того, что было за пределами его реального мира. Порой мне казалось, что он махровый эгоист, хитрюга, с детства забалованный женской заботой, а порой – дитя-дитём, впустивший в душу неистребимую горечь одиночества. Податливый на ласку, на доброту, мог ответить лаской и добротой, а мог капризно выпятить нижнюю губу, упереться по ерунде, стать крикливым и взгальным. Я оправдывала его перед другими: «Казак! Поэт! Джентльмен удачи!», но сама, страдая, налетала на него ястребихой. В начальную пору мы редко ссорились, потому что я умела терпеть, перетерпливать, отходить слезами. Но позже от наших баталий тихие люди приходили в ужас. Нельзя терпеть до бесконечности. Нервы – они же не железные!

Август тем не мене, катился к сентябрю просветлёнными днями. Я запасала какие-то продукты для Василия, хотя ничего серьёзного купить было невозможно, показывала, где что лежит, подстирывала, подглаживала.

– Вася, главное – не устраивай в доме шалман, не привечай всех окрестных алкашей, вари себе хотя бы картошку, чтобы есть горячую пищу.

А он мне:

– Борька Екимов в сентябре едет в Коктебель, а мне не досталась путёвка в Дом творчества. Вот провожу тебя и снова махну к матушке. Что мне здесь делать одному?

– Я буду приезжать. Раз в месяц – обязательно! Пришлю тебе продукты через проводницу.

– Только бутылочку не забудь положить.

Договорились, что всю срочную информацию для него я буду сбрасывать на телефоны Союза писателей, а потом связь наладится сама собой, лишь бы он почаще заглядывал в Союз.

– Вась, а зачем тебе в принципе волжская квартира? Наверняка ты чаще будешь находиться в Волгограде.

– Без ключей от квартиры я здесь никто. Не оставишь ключи – мы не будем вместе. А я-то думал, что главный мой дом теперь здесь!

– Здесь. Где ещё? Чего ты так испугался?

Перед дорогой посидели, выпили, всплакнули. Тоска стала захлёстывать меня.

– А может, не надо никуда уезжать, Вась?

– Не сходи с ума. Потом себе этого не простишь.

В аэропорту выяснилось, что мой рейс задерживается на три часа, и мы поднялись на второй этаж, подошли к стойке буфета.

– Давай коньячку по сто! – предложил Василий.

Выпили, закусили какой-то фигнёй.

– Может, ещё по пятьдесят?

Выпили ещё. Потом шампанское – поставить красивую точку. На гнутом диване обнялись и плакали, не стесняясь окружающих. Пить коньяк с шампанским я не была приучена, но держалась из последних сил. Василия развезло сильнее.

И вот объявили регистрацию, потом посадку. За линией невозврата я оглянулась. Он стоял совершенно потерянный, как бы и не понимая, что происходит.

– Вася! Вася! – зарыдала я. – Ради бога, береги себя!

Это было самое трудное расставание в моей жизни, во всей моей жизни. Может, мало меня любили, не считали нужным беречь слишком простое сердце, не более ценное, чем воробей на подоконнике? А оно всё тянулось к соловьям, откликалось на трели, звучащие для птиц иного полёта. Чем ещё объяснить, что о себе я думала в последнюю очередь? Летела в полную неизвестность, а из головы не выходило: как он там? Где? Доехал ли до дома? Не попал ли в беду? Что с ним будет завтра?

Что будет со мной – как-то не думалось в ту минуту.

Сильно разболелась голова. Стюардесса принесла таблетку анальгина и воду в пластиковом стаканчике.

– Что случилось? Почему вы плачете всю дорогу?

Пересохшими губами я еле выдавила:

– Спасибо, не беспокойтесь.

Долетели, приземлились…

…Олечка, спасибо, сестрёнка, что ты меня встретила в Домодедово, довезла до общежития Литинститута! Заселившись, вышли на улицу. Есть хотелось до тошноты, и мы двинулись по Добролюбова в поисках любой столовки. О своих мучениях я молчала, сестра тоже не была разговорчива. Уже густо вечерело, и ей нужно было вернуться в подмосковное какое-то хозяйство, где их завод убирал картошку в подшефном колхозе. После недавнего окончания Энергетического института Ольга работала на Подольском заводе «Микропровод», жила в общежитии. Ей хватало и своих проблем, но вырвалась, чтобы помочь мне. Стоя перекусили в первой попавшейся забегаловке и расстались с сожалением – пообщаться не удалось. Лишь несколько слов наспех, на ходу. Тогда мы очень нужны были друг другу, очень близки.