– Неужели лист с могилы Толстого?

Пятипалая святынька до сих пор хранится у нас меж страниц первого тома собрания сочинений любимого классика. А камешки, подобранные на окском крутояре Есенина, лежат на полочке рабочего кабинета.

В издательствах и редакциях журналов встречали меня по-разному. В «Нашем современнике» Викулов напоил чаем, но откровенно нахмурился, когда я упомянула о дружбе с известным поэтом Валентином Устиновым. Он там был персоной «нон-грата». Стихи взяли, но не напечатали.

В «Советской России», где работала моя подруга Ира Дубровина, заинтересовались стихами Макеева. Я прочла «Не надо плакать о былом», и редакция выразила готовность издать его книгу. Я так обрадовалась, что о себе и речи не повела.

В «Советском писателе» приняли к изданию рукописи моей книги «В ожидании грома». (Первоначальный вариант названия «Русый день» отклонили за простоватость.) Невероятно! Владимир Семакин, бывший другом Фёдора Григорьевича Сухова и почитателем макеевских стихов, отнёсся ко мне по-отечески. Редактором моей книжки назначили Евгения Храмова.

В альманахе «Поэзия», где уже выходили мои стихи, Николай Константинович Старшинов привечал меня с неизменной улыбкой. Ещё бы! Он даже ночевал с Колей Дмитриевым и Мишей Зайцевым в моей волжской квартире. Это особая история.

Они приехали в Волжский по линии общества книголюбов участвовать в мероприятиях, посвященных 40-летию Сталинградской битвы. В горкоме партии для приёма столичных гостей мне выдали палку копчёной колбасы, баночку красной икры и бутылку коньяка. Моя подруга, Ира Кузнецова, состряпала изумительные рогалики с повидлом. Я тоже постаралась, заранее накрыла стол, подкупив много ещё чего. После нескольких творческих встреч приехали ко мне и загуляли. Всем троим мужчинам постелила на полу – других спальных мест просто не было. Напившиеся Дмитриев с Зайцевым во сне стянули на себя одеяла, а непьющий Николай Константинович зяб, свернувшись калачиком, в белых трусиках в зелёный горох. Картину эту я узрела утром и прониклась сострадательной нежностью к Старшинову. Трогательный поэт, главный редактор альманаха «Поэзия», участник войны – он всегда был мне другом, даже рекомендацию дал в Союз писателей. Потому и принимал по-родному в своём альманахе. Но сотрудник его, Гена Красников, меня не особо жаловал. Сказал, небрежно пролистав стихотворную подборку: «Больше трёх стихотворений не дадим». – «Почему только три?» – «Ты же не Сергей Есенин!»

В газете «Советская Россия» стихи взяли без церемоний и напечатали щедро, с фотографией, озаглавив публикацию «И снова душе изумленье».

В «Известиях» редактор отдела литературы, невысокий плотный мужичок лет пятидесяти, спросил, не хочу ли я составить ему компанию для посещения приёма в финском посольстве с дальнейшим продолжением мероприятия. Я отказалась, сославшись на неотложные дела. Стихи не напечатали.

Все мои товарищи по ВЛК именно с беготни по редакциям и начали свою московскую жизнь. Дорвались, называется! Успехи многих были куда круче моих.

И всё же главной проблемой первых месяцев в столице стала до-звонка до Василия. Иду по Москве и думаю, откуда бы контрабандой позвонить ему? Однажды на улице Яблочкова забрела в библиотеку, показала писательский билет, спросила: «Можно от вас позвонить?» Мне разрешили, не зная, что звонить буду по межгороду. Именно в этот час, я знала это, Вася ждал моего звонка в Союзе писателей. Услышала его голос, и душа сразу успокоилась: он жив, он трезв, он мой.

Что он мой, затаённо поверила, когда Василий согласился приехать ко мне на Новый год. Даже уговаривать не пришлось. Ноябрь зазвенел радостью ожидания. Первый снег наступающей зимы только-только закружился в воздухе, а предчувствие Нового года уже меняло ощущение жизни, отражалось в витринах магазинов, обретало запах хвои и мандаринов, блеск ёлочных игрушек и сияние гирлянд.

В этот-то час и пришла беда. На пороге моей комнаты неожиданно появилась Оля. Она не плакала, но взгляд её казался остекленевшим.

– Что случилось?

– Мамы больше нет.

– Как? Когда? Говори точнее!

– Таня, она повесилась в сарае, но даже записки не оставила.

Я закричала, замахала руками. Меня охватил ужас. Сразу вспомнилось, как на юбилее отца тётя Дуся обронила, что её зовёт дядя Миша, умерший год назад: «Иду через кладбище и слышу, как он меня зовёт…»

– Олечка, ты поплачь! Почему ты не плачешь?

– Как она могла?! Мне надо укрепляться в жизни, Серёжка в военном училище. На кого она нас оставила?

Побыв недолго, Ольга уехала, а я, как растерзанная тряпичная кукла, лежала на диване и плакала, всё это себе представляя, о многом думая. Тётя Дуся была хорошей. Значит, у неё не было другого выхода. Её сожгла тоска, одиночество в пустом доме, отсутствие рядом близких людей. Ольгу понять можно, но как не пожалеть несчастную мать, дошедшую до такого? И всё же… Ещё две сироты в семье! Хорошо, что есть крёстная. Она спасала всех, поможет и Оле с Серёжей. Все поможем по мере сил. Но как же страшно лишиться в одночасье родной матери!

Медленно лязгая колёсами, подошёл поезд. Из вагона вышел скрючившийся от боли Василий – его расшиб радикулит.

– Твою мать! Лучше бы ты приехала домой! Еле дочикилял, – заявил он, чуть ли не отворачивая щёку от поцелуя.

До общежития пришлось брать такси. Распахнули тяжёлую дверь, вошли. И вдруг пронзительный клик вахтёрши бабы Шуры:

– Макеев? Васенька, это ты? Каким ветром тебя занесло к нам? Дай я тебя поцелую.

– Вот, к жене приехал. Она на ВЛК учится.

Не успели мы разобраться с вещами, как прибежал общежитский завхоз Петрович:

– Баба Шура сказала, что Макеев объявился. Дай, думаю, погляжу на озорника. Сколько лет-то прошло? Тринадцать!? А мы и не знали, что у нас проживает твоя супружница. Как ты, Вася? Жив-здоров, бедолага? Вась, ты помнишь, как Колька Рубцов всех классиков поснимал со стен и спрятал у тебя в комнате? Сначала на тебя подумали, а потом разобрались. Дело до Пименова дошло… Помнишь? А помнишь, как Третьяков в шкафу вешался? Это же надо – зять Наровчатова!

– Помню, Петрович, помню! – ответил Василий. – Третьяков-то по дури – спасли, слава богу. Страшнее, когда Борька Шишаев вешался на люстре… Его, слава богу, тоже спасли. Прекрасным стал прозаиком, пишет мне до сих пор, книжки присылает.

– Вась, а помнишь?..

– Ребята, прекратите говорить о висельниках! У меня в родне такая же беда стряслась недавно. Прямо напасть какая-то!

Разговор этот длился бы вечно, если бы я не додумалась налить Петровичу стопку водки, да другую… Выпив законное, он нехотя ретировался.

Перед Новым годом этаж опустел, почти все разъехались по домам. Оставшиеся постояльцы снесли к вечеру снедь и выпивку в общую комнату с телевизором. Мне с Васюшкой было бы славно везде, а уж в трёх шагах от родного «сапожка» и пововсе! Беда лишь, что радикулит его крючил, но он терпел, намазанный обезболивающей мазью и затянутый пуховым платком.

Шампанским под куранты чокались с семьёй Таифа Аджба и ещё пятком вээлкашников. Не скажу, что было очень весело, но вполне дружно. Мне понравилась жена Таифа, Римма, и их дети. Абхазских мандаринов было вдоволь, а кукурузная мамалыга, обязательное блюдо на абхазском праздничном столе, не впечатлила. Так началась новогодняя ночь с «Голубым огоньком» по телевизору.

Помню, как на лестничной площадке между этажами целовались взасос две девицы, совсем ещё молодые студентки. Такое я видела впервые. Аж затошнило!

В первых числах января мы уехали в писательский Дом творчества «Малеевка», что в Старой Рузе. Скрипели высоченные сосны, роняя шишки в сугроб, похрустывал голубой снег под ногами, звенела тишина. Тут и там обязательные таблички «Тише! Писатели работают». И мороз, о котором не скажешь – лёгкий морозец. Путёвки нам достались в новый корпус, а столовая, библиотека, кинозал и всё остальное – в старом, основном. Это и хорошо, если душа приходит в трепет от окружающей красоты и снежного скрипа. Мы сразу же сдвинули кровати, за что наутро нас отчитала горничная. Однако настаивать не стала.