– И евреи есть, и не евреи. Дело не в этом. Тебе совсем не понравилось?
– Я себя чувствую дояркой в кирзовых сапогах, случайно забредшей во французский бутик. Мне тошно там, душно.
– Ладно, я понял, – рассмеялся Хлебников. – Может, ты права.
В другой раз Олег повёз меня на выставку художника-примитивиста Ефима Честнякова. Мне понравилось. Не простоватостью, конечно – её там не было, но иносказательностью, свойственной народному искусству. Представьте себе: идёт курица, а у неё под ногами – крохотные крестьянские избушки!
Каждый из нас, учась на ВЛК, пытался заручиться поддержкой мэтров литературы. Не просто симпатией, но реальной помощью в решении издательских вопросов, продвижении в толстые журналы, сближении с литературными критиками. От последних более всего зависело, знают тебя или нет. Я не особо изощрялась в этих делах, ума не хватало. Хлебников предлагал мне законтактировать с Олегом Шестинским, но как-то не получилось. Сам он не был обделён вниманием влиятельных персон, того же Шестинского, а затем и Бориса Слуцкого. Первый, очень обаятельный, умеющий не лезть на рожон, но и не гнуть спину, оказался со временем большим мне другом. А пока… Хлебников становился своим человеком в редакциях газет и журналов, на разного рода литературных посиделках. Зная мою строптивость и неконтактность с частью столичной элиты, Олег уже не таскал меня за собой. Вот с Валентином Устиновым, Александром Прохановым, Володей Личутиным я бы посидела лишний разок в «пёстром» зале ЦДЛ, побахвалилась статусом макеевской жены. Это, конечно, от закомплексованности, из боязни не быть признанной на равных. Но как мне было интересно с ними! Средой моего общения, так получается, стали русопятые ребята – простые, шумливые, конкретные. И в то же время душевной приязнью меня не обходили Владимир Маканин, Игорь Шкляревский, Олег Попцов, Евгений Рейн – не меньшие таланты, в чём-то, может быть, одиночки по жребию судьбы, знающие себе цену, но не отравленные снобизмом и высокомерием. Чтобы понять сложные эти переплетения писательских симпатий и антипатий, признаний и непризнаний, надо было знать закон «броуновского движения» посетителей ЦДЛ. Чтобы войти туда, а тем более привести с собой человека со стороны, не всегда хватало даже писательского билета. Тебе могли сказать: «Извините, мест нет». Но «своих» и «почти своих» знали в лицо и даже билета не спрашивали. Москва всегда умела возвысить без заслуг и унизить без причины. Тем более – литературная Москва! Когда я поняла, что Центральный дом литераторов – далеко не злачное место, не прибежище для всякой сочинительской шушеры, но обитель, где человек перестаёт быть одиноким, моего самолюбия поубавилось. Свернёшь с Тверского бульвара, пройдёшь по улице Герцена, и тебе за милую душу подадут рюмку коньяка и чашку кофе – сиди хоть до ночи!
Пусть я не стяжала там никакого успеха, но многому научилась, многое поняла. Утрату ЦДЛ для провинциалов, оказавшихся в Москве, считаю большой потерей.
Серьёзной дружбы с Олегом Хлебниковым так у меня и не сложилось. После ВЛК мы созванивались изредка, рассказывали друг другу о текущих делах.
– Над чем работаешь? – спрашивал Олег.
– Стихи пишу, готовлю книгу. А ты?
– Я завис над поэмой «Квадратура круга». Интересная тема… Правда?
– О чём это?
– Сразу не объяснишь. О сложностях жизни, наверное… Ничто ведь не однозначно!
К этому времени Олег развёлся с Аллой. У него появилась женщина со странным именем – Анна Саед-Шах. Москвичка, судя по всему. Во всяком случае, в Москве он задержался всерьёз и надолго, устроился на службу, если не ошибаюсь – в «Новую газету».
Я работала в бюро пропаганды художественной литературы, и Олег попросил однажды устроить ему цикл творческих встреч по Волгограду. Да запросто! Приезжай!
Наштамповать фальшивых путёвок у меня не получилось, и началась жуткая гоньба по всей девяностокилометровой протяжённости Волгограда. Московский гость рассчитывал на более лёгкий заработок, но не вышло. Иногда к нам присоединялся и Василий Макеев. Уставали ужасно, едва успевали перекусить.
Выступали однажды в заводском общежитии самого дальнего от центра города района – Красноармейска. Стихов друг друга уже не воспринимаем, гоним тексты чуть ли не механически, боимся опоздать на последнюю электричку. О, как мы бежали к этой электричке! Поздний вечер, снежная слякоть, ненависть ко всему миру и друг к другу.
В вагоне стянули трикотажные шапки с затылков, волосы сосульками.
– Олег, прости меня… Не получается отработать программу в Центральном районе. Завтра последняя встреча – и расчёт! Давай заедем к нам, хоть поужинаем.
– Нет, Тань, я поеду в гостиницу. Хочу вытянуть ноги и заснуть.
Последним было выступление в Молодёжном центре. Василий тянул встречу на себе, давая нам передышку. Отвыступав, спустились в буфет, заказали что-то. За столиком Василий пристально посмотрел на меня и вдруг сказал жёстко:
– Ты бы хоть голову вымыла! Смотреть тошно!
Эх! Лучше бы он не говорил этого! Меня понесло.
Олег поморщился:
– Татьяна, перестань гнобить мужика. Чего уж такого он сказал тебе?
По дороге в Союз писателей обнаружили в сугробе пьяного бомжа. Он барахтался, пытаясь подняться, но не мог. Хлебников принялся спасать бедолагу, потащил его к троллейбусной остановке…
«Хороший Олег человек, милосердный», – подумала я. Таким он был. Таким и помнится до сих пор. А стихи… «Стихи как стихи. Беспричинно. Я в жисть бы таких не писал!» Правда, у Есенина в «Анне Снегиной» не «стихи», а «письмо». Особой разницы не вижу. Большими успехами в поэзии Хлебников так и не блеснул. Вся она, и для всех нас, словно бы сошла на нет уже к началу ХХI века. Хорошо, что физически пока живы!
Заработком Олег остался доволен. На следующий день я проводила его в Москву. На прощанье он сказал:
– Может, увидимся ещё? А Василия береги! Он у тебя настоящий во всех смыслах. Я даже не ожидал.
И была ещё одна встреча, в сугробной Малеевке. Мы вместе встречали Новый год, но за разными столами. Рядом с Олегом блистала высокая черноволосая красавица. Помахали друг другу рукой.
Василий удивился:
– По-моему, это Хлебников? Но как изменился! Посолиднел, возмужал…
– Да уж! Он теперь в либеральной тусовке, отстаивает демократические ценности. Но я всё равно люблю его – «мы спаяны одной нитью!»
Жаль, я так и не успела спросить, написал ли он свою «Квадратуру круга».
Петруша
Предуведомляю сразу: следующий мой герой настолько вошёл в нашу жизнь, что короткой зарисовкой здесь не обойдёшься. Он будет и будет появляться в этой повести, как появился однажды в Клеймёновке, радуя и меня, и вас. Речь о Петре Петровиче Таращенко, блистающем бриллианте на шершавой поверхности серого сукна нашей рутинной обыденности. В Клеймёновке я встретила уже родного Петю, а вот как я увидела его впервые.
В фойе ВЛК меня встретила озадаченная Нина Аверьяновна.
– Таня, по-моему, твой муж приехал. Шумный такой, широкий… Что-то начал объяснять, а потом направился прямо к Сорокину. Я ничего не поняла!
Сердце захолонуло от радости. Неужели Вася приехал? Без предупреждения?
В сорокинском кабинете увидела незнакомого молодого мужчину, крупного, яснолицего… и опешила.
– А вот и Татьяна! – сказал Сорокин.
– О, подруга дорогая, свет моих очей! А я новый друг твоего мужа, Пётр! – заявил незнакомец и сгрёб меня в охапку.
Очень быстро выяснилось, что Пётр с Василием познакомились совсем недавно на литстудии, что Василий его очаровал, и они стремглав стали друзьями, что в Москве у Петра живёт любимая девушка, что сам он – молодой прозаик, окончил Университет имени Патриса Лумумбы.
– Не мог же я не навестить жену друга! Валентин Васильевич, отпустите Татьяну! Нас уже цыгане в «Яре» ждут, и вся Москва у наших ног! Но какая стать! Какой рост! Женщина, достойная пера Маяковского!
У меня слегка закружилась голова. Я не столько обомлела от происходящего, сколько растерялась, утратив ощущение реальности. Проницательный Сорокин развеселился, поняв, что опасность мне не угрожает, и отпустил с занятий. Вышли на Тверской бульвар и Пётр спросил:
