Маргаритка... Она была такая маленькая, тощая, а волосы струились по спине чёрным, как южная ночь, водопадом. В глазах, просто огромных, плескался страх и робкая надежда, что не обидят. Не знаю, из какого мира она пришла, но ей в нашем свинарнике было явно не место.

Я следил за ней, пытаясь понять, за каким чёртом оно мне сдалось. Просто девчонка, которую даже полапать нельзя, потому что мелкая, ребёнок совсем. Тогда зачем? Прошла уймища лет, а я так и не нашёл ответ на свой вопрос.

Травить её начали почти сразу. Сначала не сильно, просто присматривались, притирались, да и воспитатели, пусть и выполняли свои обязанности, спустя рукава, всё равно в любой момент могли появиться в коридоре, а открыто воевать с ними у многих кишка была тонка.

Но однажды всё вышло из-под контроля. Толпа разъярённых подростков гнала новенькую, которую я уже успел в своих мыслях прозвать Маргариткой, по широким коридорам, гикая и улюлюкая. Выкрикивали оскорбления, поливали словесной грязью, а на перекошенных от злобы лицах — чистый восторг охотника.

Я не видел их в тот момент, но слишком легко мог это представить.

В тот вечер я спал, потому что, гуляя по ту сторону забора трое предыдущих суток, сильно замёрз и заболел. Температура выжигала нутро, лихорадка колотила ознобом, а в душном мареве мне являлась мать, которую никогда не видел. В бредовых снах она обматывала меня какими-то тряпками и привязывала к берёзе толстыми цепями — не вырваться. Я орал, силился высвободиться, но она поглаживала меня по голове, пытаясь успокоить. А ещё я изо всех сил старался рассмотреть её лицо, но оно ускользало от меня, бледное и прозрачное.

"Сучка, сучка, чистеньная сучка", — доносились сквозь сон и бред голоса?, и я очнулся, пытаясь понять, кто я и где нахожусь. Тело не слушалось, мышцы выкручивало, будто меня целиком прокручивали через мясорубку. Голоса становились всё громче, и я понял, что если они не прекратят, я сдохну от разрывающей голову боли. Она пульсировала под сводами черепа, отнимала последние силы. Рывком, на последних остатках воли и чистом упрямстве, я стащил себя с кровати и побрёл на звук, наступая на что-то голыми пятками. А и чёрт с ним, главное заставить орущих заткнуться.

Открыл дверь, и слабый свет больно ударил по глазам, ставшим ещё чувствительнее из-за болезни. Зажмурился, поморгал, приходя в себя, свыкаясь с немеркнувшим светилом слабой коридорной лампочки. Их никогда не гасили, лишь приглашали на ночь, чтобы воспитателям проще было застукать на горячем тех, кто решит ночью шастать за отведёнными государством дверьми.

Я шёл на звуки и совсем не ощущал своего тела, будто парил над грязным полом. В голове плыли мысли, ещё не выжженные горячкой, и пытался отогнать их, потому что не думать ни о чём — почти мечта.

— Плачь, плачь! — скандировали знакомые голоса, а я вышел в широкий холл, где стоял давно испустивший дух старый телевизор.

Я видел лишь спины, напряжённые и прямые, и зажатые в руках палки и железные пруты. Здесь были почти все, и я тогда понял, что ненависть и страх — лучший клей, способный скрепить между собой ни одну душу.

Состайники выстроились в круг, с каждым выкриком и гневным плевком становящимся всё у?же. Я не знал точно, кого они загнали внутрь, но чувствовал, что это Маргаритка. Больше просто некого.

Не помню и до сих пор удивляюсь, где силы нашёл. От злости и застилающей глаза ярости во мне всегда открываются резервные силы, превращая меня в кого-то другого — более сильного и ловкого. За два шага преодолел расстояние до стоящих плечом к плечу состайников. Ухватил за шкирку мелкого пацана — так и не вспомнил, кого именно, — а он противно завизжал. Может, то девчонка была? Да и чёрт с ним, хоть Папа Римский, да и неважно это через столько-то лет.

Ступил в круг, а толпа затихла, и лишь тихий шёпот пронёсся, растворяясь в спёртом воздухе помещения без окон.

Маргаритка сидела на заднице в центре круга, зажав под мышкой плюшевого медведя с оторванным ухом, а глаза огромные, дикие. Она не плакала, и на щеках горел лихорадочный румянец. Не плакала, не молила о пощаде, лишь мелко дрожала, будто через неё ток пропустили.

Ведь мелкая ещё совсем. Сколько ей было? Двенадцать? Но силы духа в этом худеньком тельце — на десятерых мужиков хватило бы.

Уважение для меня — гораздо важнее любви и пылкой страсти, так уж создан. В тот момент, не увидев в глазах ожидаемых слёз, не слыша криков и истерических воплей, я Маргаритку зауважал.

Я протянул руку, особенно не отдавая себе отчёт в том, что делаю, а она приняла, не задумываясь.

Я бросил на Марго быстрый взгляд, а она поймала его, ухватилась за медведя сильнее и слабо улыбнулась. Чёрт возьми, её загнали в центр позорного круга возмездия, толкнули так, что упала, ударилась, наверное, нацелили палки и железные прутья, а она улыбалась, хоть и тряслась, бледнела и чуть покачивалась, но улыбалась!

И я понял в тот момент, что сделаю для этой мелкой всё. Всё, что смогу. И сделал.

Это стоило мне несколько лет жизни, но я не жалею. Собственно, не умею жалеть о содеянном.

Когда выныриваю из воспоминаний, Маргаритки рядом нет. Промаргиваюсь, потираю глаза и допиваю виски, кажущийся вдруг противным, мерзким. Нужно валить отсюда, не оглядываясь, потому что ничего хорошего из этого не выйдет. Сколько лет прошло? Страшно вспомнить. Нас с Маргариткой уже ничего не связывает, а я уже давно не тот рыцарь и защитник, таскавший за пазухой бутерброды для маленькой девочки. Тот Карл давно сгинул под гнётом грехов и неверных решений.

Отодвигаю пустой стакан, поднимаюсь на ноги, застёгиваю куртку. Движения машинальные, и я почти не задумываюсь над тем, что собираюсь сделать. Одно только знаю: нужно уходить, а иначе увязну в иллюзорном мире, в котором что-то ещё можно изменить. Нет уж, Маргаритка совсем не знает меня, и показывать ей себя, настоящего, желания не имею. Пусть помнит меня другим.

Даже прощаться не стану, незачем. Мой шальной порыв и странное предложение — блажь и глупость, сейчас-то понимаю это.

Мать его, когда я робким-то таким был? Вообще, кажется, никогда. Но я и не водил знакомства с бабами явно не из моего мира. Всегда довольствовался тем, что есть и к другому не стремился. Нет, шалавы — не мой контингент, но всегда были те, кто чётко понимал, кто я и на что способен. А Маргаритка… ну другая она, совсем другая. Хорошая она — сразу же видно, потому ей такие друзья, как я — только отчётность портить.

Да и странно в нашем возрасте дружить. Ересь какая-то, идиотизм полнейший. Уже не маленькие.

— Уходишь? — раздаётся из-за спины, а я усмехаюсь. Чёрт, не удалось слинять тихо. Надо было шевелиться, а не думы думать.

Здесь меня словно держит что-то, не отпускает. Словно то хорошее, что пробудила во мне однажды Маргаритка, медленно, со скрипом, но возвращается. Нравится мне это? Нет. Я отвык быть таким, отвык что-то чувствовать, и это казалось правильным, иначе ведь не выжил бы.

— Мне пора, и так засиделся, — говорю, не поворачивая головы, а тихие шаги всё ближе.

Кажется, даже музыка стала тише, а свет — глуше. Не знаю, что за чертовщина творится, но проще поверить, что одновременно глохну и слепну, чем в то, что это долбаная фантазия шалит.

— Тебя тревожит что-то? Боишься? — слышу голос совсем рядом, а в нём насмешка лёгкая. Подкралась тихо так, точно кошка. — Я не кусаюсь.

Никогда Марго меня не боялась. Ни в двенадцать, ни вот сейчас. А стоило бы, потому что я тот ещё придурок.

— А я когда-нибудь чего-то боялся? — спрашиваю, а в ответ лишь тихий смешок.

— Не знаю, Ворон, мы слишком давно не виделись… ты изменился.

— Ты тоже. И я давно уже не Ворон.

— А я не Маргаритка, — смеётся и, обойдя меня, обдаёт цветочным ароматом напоследок и становится за стойкой. — Ты же предложил выпить. Передумал?

— А если и так… остановишь меня?

Мне интересно, осталась ли она такой же смелой, какой была в двенадцать. И этот интерес почти пугает, потому что никому эти проблемы не нужны — ей так точно. Когда-то я поклялся защитить её, перед всеми поклялся. И защитил. И неважно, чего мне это стоило, главное, что Маргаритку не коснулось то дерьмо, что ей уготовили люди, для которых деньги и похоть — главные мерила счастья. Потому остаться здесь, продолжить это странное общение — самая дебильная идея, что могла прийти мне в голову, потому что рядом со мной не живёт покой и радость. В моём мире слишком много несправедливости, гнили и боли, чтобы втягивать в него Марго.