Но он слишком любил деньги, слишком хотел роскошной жизни. И это его сгубило.

Я украл фотоаппарат. Мне ничего не оставалось, как влезть ночью в магазин фототехники и украсть. У меня появилась цель, и я оправдывал себя тем, что это для твоего блага. Просто не смог по-другому: зарабатывать на камеру мне пришлось бы слишком долго, а время поджимало. В любой момент они могли увести тебя, в любую секунду могли начать глумиться. Я знал, что ты не выживешь, не сможешь. Как Уж. Он тоже был чертовски хорошим парнем, без толстой панцирной брони.

Я долго следил. Натягивал кепку на глаза, прятал белые волосы, чтобы не светиться в темноте уличным фонарём. И я дождался. Мать их, они настолько охренели, что, устраивая свои оргии, даже не задёргивали шторы. Трахали всё, что движется, но не задёргивали занавески! Цирк да и только.

Да, мне было всего пятнадцать, но у меня была цель. Понимал, что по-другому не справлюсь с этим гнездом разврата.

О, мои фотки вышли прекрасными и омерзительными одновременно. Но я знал, что с таким компроматом у меня появился шанс. Шанс спасти тебя. И других заодно.

— И ты спас, — не спрашиваю, утверждаю, потому что после того, как Карл исчез, в нашем Интернате многое изменился.

Сменился директор, и шептали, что его то ли убили, то ли посадили, но правды так никто нам и не сказал. Неужели Карл убил его? Неужели?

— Я очень хотел, чтобы мои труды не пропали.

— Но как?

— На тех фото было много людей, которые слишком часто мелькали на первых полосах газет. Очень известные люди. Правда, делая те фотки, я чуть не убился, и пару раз пришлось прятаться от охраны, но в итоге всё получилось, — усмехается Карл, сдавливая пальцами виски. Он такой бледный, что впору начать волноваться, но я не хочу перебивать, кудахтать над ним не хочу. — Я отдал их одному молодому и ретивому менту. Безвозмездно. Просто подарил. Это был, наверное, единственный случай, когда я добровольно сотрудничал с ментами. О чём потом ни единожды пожалел.

— А посадили тебя… посадили тебя за что? Ты же помог разоблачить!

Карл смотрит на меня и молчит, но слишком много боли плещется на дне прозрачных глаз.

— Потому что очень многим этот компромат зажал хвост. Почти вся верхушка откупилась, а директор и  пара сошек помельче всё-таки сгнили в тюряге. Но мне повезло, меня лишь за взлом магазина упекли. Ничего кроме этого не повесили — тот мент всё-таки оказался благодарным мужиком, — потому в восемнадцать я вышел.

Я допиваю коньяк, но совсем не чувствую его вкуса. Терпкий напиток обжигает горло, но я даже не морщусь, потому что внутри меня разрастается такая тоска, что не до вкусовых ощущений.

Понимаю, что, если бы не я, Карлу не пришлось бы воровать. Он жил бы себе спокойно, выпустился из Интерната и стал бы обычным человеком. Без вот этого всего.

Я поломала ему жизнь.

Но, глядя в его глаза сейчас, понимаю, что он не держит на меня зла, не винит в своих бедах. В бледных прозрачных озёрах, в обрамлении белоснежных ресниц, уверенность и спокойствие. И тепло.

Ставлю пустой бокал на пол, поднимаюсь с дивана и, обойдя стол, становлюсь напротив Карла. Он поворачивается в мою сторону и молчит, не разрывая зрительного контакта, а я протягиваю руки и обхватываю его бледное лицо ладонями. Подаюсь вперёд, прогибаясь в пояснице, и целую Карла в губы. Целую, вкладывая все невысказанные слове и спрятанные на дне души чувства.

— Ты действительно ангел, — говорю, наклонившись к его уху. — Прости меня, Ворон. Я слишком виновата перед тобой.

Карл обхватывает мой затылок широкой ладонью и упирается лбом в мой.

— Это был мой выбор, о котором я ни разу в жизни не пожалел. И ты не жалей, не вздумай. Поняла меня?

Его голос вибрирует, заполняя собой, кажется, всё пространство вокруг. Он, хриплый и чуть треснувший, словно у Карла ангина, проникает под кожу и будоражит кровь, а я окончательно убеждаюсь, что жить без этого мужчины я уже больше никогда не смогу.

Сначала раздаётся громкий стук в дверь, а следом за грохотом слышится голос Фомы:

— Шеф, парни из Южного примчались, пора начинать. Все в сборе.

Чёрт, дела не ждут. Слишком многое поставлено на карту, слишком глубоко я во всём этом дерьме увяз. Нужно рубить тугой узел точно посередине, а иначе дальше будет только хуже. Как бы мне ни хотелось побыть с Марго ещё немного наедине, не могу всё бросить. Даже ради неё не получится. Потому что от этого собрания зависит моя и клубная репутация, и я никому не позволю разрушить то, что строил годами.

В этой жизни только моё слово — закон, только мои принципы и идеалы играют роль, а плясать под чью-то дудку я так и не научился. Даже на малолетке я держался особняком, стремясь лишь к одному: выжить. И для этого был готов на многое, потому что опускать руки и плыть дерьмом по течению не умею.

Вот и сейчас, как бы Спартак, или хоть сам дьявол, не пытался меня поставить раком — херушки у кого выйдет.

А ещё, затянув с решением вопроса, я рискую не только своей жизнью, но и жизнью братьев, а на это я просто не имею права. Хватит, и так уже двое казначеев полегло, а третий только чудом праотцам душу не отдал.

Можно ли такое прощать? Нет. Подонок сгорит в адском пламени, а черти будут медленно и со вкусом жарить его задницу на сковородках — это я ему могу хоть сейчас гарантировать. Но для начала мы с ним поговорим. Содержательно.

— Марго, мне пора, — говорю и ловлю губами тихий вдох. Моя Маргаритка разочарована, но улыбается.

Мне до жути нравится, что она не пытается мне диктовать свои условия, не стремится что-то во мне изменить. Да, вполне возможно, что это вначале она такая шёлковая, а дальше начнутся типичные бабские фокусы с неизменными слезами, ревностью и шумными истериками. Но пока это всё лишь в моём буйном воображении, я буду наслаждаться каждым моментом.

Да и не верю, что Марго может оказаться глупой мелочной и склочной бабой со скалкой наперевес. Хоть убейте, не верю.

— Фома, не топчись у порога, зайди.

Мгновение, и мой зам входит размашистым широким шагом в комнату, бросая хмурый взгляд на Марго. Лёгкое удивление мелькает на лице, когда он понимает, что она в моей футболке. Фома вообще не привык видеть на нашей территории женщин — нормальных женщин, — а тут такой сюрприз, да ещё и накануне собрания.

В клубе ведь всё просто: мы живём ветром и скоростью, общими делами братства, верой в милостивых дорожных богов. Есть чёткая субординация, правила и нерушимый кодекс чести. Приступишь чёрту, попутаешь берега, и твои кишки гирляндами повиснут на ближайшей сосне.

Мы не боимся смерти — не в наших правилах вообще хоть чего-то бояться, но ускорять её приход тоже желающих мало. Потому и чтут законы, следуя судьбой намеченному маршруту, чтобы не висел твой труп на ближайшем светофоре в назидание побратимам.

Но, кроме всего прочего, есть один негласный закон, которому следует каждый брат, в независимости от ранга, титула и места в клубе: трахай, всех, кто на это согласен, но люби только одну. Вручив женщине свою вещь и сажая её на свой байк, ты выделяешь её среди всех остальных. Она словно меченая уже, становится чем-то бо?льшим, чем очередная шалава.

А в клуб привезти и показать собратьям можно вообще только ту, кто значит для тебя почти столько же, сколько и личный байк. А иногда даже и больше.

— Фома, расслабься, а то аж харя вспотела, — усмехаюсь, наблюдая, как зам усиленно делает вид, что, происходящее в моём кабинете, его не касается.

— Так ты идёшь? Все только тебя ждут, — вспоминает наконец о цели своего визита Фома и потирает застарелый шрам на щеке.

Странно, я так привык к его искалеченной роже, что уже и не помню, каким он был без своего увечья. Определённо, он был спокойнее и сдержаннее, будто, исполосовав когда-то его щёку, Спартак выпустил на свободу демона. Разрушительного в своей ярости и злобе.

— Марго, посиди в моей комнате, поспи, — прошу, указывая рукой на дверь слева. — Я не знаю, когда освобожусь, но там телик есть, каналов с полтыщи, пока все прощёлкаешь, я, может быть, уже вернусь. Если что-то случится — мало ли, — звони.