— Стучит кто-то, — задумчиво замечает, оглядываясь по сторонам.

Нет, всё не может быть настолько просто.

— Неужели? Да ну нахер.

Меня переполняет надежда, но я гоню её от себя. Прислушиваюсь, но стук становится громче, явственнее, а следом слышится и приглушённый крик. Да ну нет. Блядь!

— Кажется, кто-то в багажнике наружу просится, — замечает Роджер, и улыбка на его веснушчатом лице лучше всяких доказательств, что я не свихнулся к чертям собачьим.

— Миша, — выдыхаю и лихорадочно соображаю, как его вытащить оттуда.

— Отойди, — просит Роджер, доставая из кармана что-то, слабо поблёскивающее в лучах закатного солнца.

Скоро на город опустятся сумерки, и оживёт всякая нечисть. Хотя, кажется, что на сегодня уже хватит всего этого.

Роджер, оглянувшись по сторонам, примеряется к замку. Отмычки всегда с ним, и сегодня это как нельзя кстати.

Когда раздаётся щелчок открывшегося замка, я снова радуюсь тому, что мы забрались в такую глушь, где почти никогда нет случайных путников. Разве что тот упырь, расплющивший мою машину о дерево, но об этом потом буду думать.

— Он? — спрашивает Роджер, всегда всё понимающий без лишних объяснений. — Ты гляди, живой.

Заглядываю в багажник, а Миша смотрит на меня так, точно привидение увидел. Протягиваю к нему руку, а он хватается за неё, как за спасательный круг, и такое облегчение на лице, что впору и самому сдохнуть от радости. Я нашёл его, чёрт возьми, нашёл! И будь я проклят, если это не самый счастливый момент за сегодняшний день.

Теперь мы поедем к Марго, и я знаю, что, глядя на её радость, смогу забыть обо всём том дерьме, что случилось сегодня.

Я ни в чём не могу быть уверен, но только рядом со своей Маргариткой снова смогу почувствовать себя живым. И чистым.

А всё остальное пусть катится в адскую пропасть.

Меряю шагами комнату. Раз-два-три — стена, три-два-раз — вторая. Поворот и снова всё сначала, точно позволь я себе остановиться, и весь мой мир рухнет, рассыплется белым речным песком.

С каждым движением кажется, что я медленно, но очень уверенно схожу с ума. Определённо. Окончательно и бесповоротно.

Смотрю на часы, отсчитываю секунды до… до чего? Я и сама уже не понимаю. Просто мерный ход стрелок, монотонный звук успокаивает, позволяет не рухнуть в пропасть, из которой мне уже не выбраться.

В руках чашка давно остывшего кофе, но мне всё равно. Какая разница, пью я, ем ли, если двое мужчин, ради которых бьётся моё сердце, исчезли? Я не позволяю себе думать о самом худшем, иначе просто не справлюсь. Я должна быть сильной, должна верить в то, что судьба моя не может быть настолько горькой и беспросветной. Нет, нет и нет, всё обязательно будет хорошо!

С громким стуком ставлю чашку на журнальный столик, беру с него пачку сигарет и закуриваю, чтобы хоть так отвлечься от тяжести в груди. Наплевать, что так не становится легче, но я держусь за эту иллюзию, как за спасательный круг.

За окном темно, а в груди больно и тесно. Меня разрывает от эмоций, а горло саднит от застрявшего в нём кома, мешающего дышать и нормально думать. Хочется сесть на пол, обхватить колени руками и, уткнувшись в них носом, рыдать, будто мне снова шесть и кто-то обязательно придёт и утешит.

Я так устала, Господи, так бесконечно устала.

Вдруг взгляд цепляется за приоткрытый шкафчик, куда я, вернувшись сегодня домой, положила фотоальбом. Это, наверное, единственная вещь, которая дороже мне всего материального. Что может быть ценнее памяти и её застывших мгновений? Старые фотографии — то, что никогда не позволит стереть из сознания образы тех, кто был частью тебя. Тех, кто подарил жизнь и оставил невидимый след на душе.

Достаю альбом, а он большой и тяжёлый, но чувствую, что в этот момент мне просто необходима поддержка близких, чьи улыбающиеся лица навсегда застыли в случайных кадрах.

Вот бабушка, лица которой почти не помню, но очень хорошо запомнила ощущение её объятий. В них было тепло и уютно, радостно и светло.

Мама, на которую я очень похожа, и от этого больно всякий раз, когда смотрю в зеркало.

Папа, всегда пахнущий табаком и машинным маслом. Высокий статный мужчина с рыжеватыми усами и лучиками-морщинками, расходящимися вокруг глаз всякий раз, когда он смеялся. А смеялся папа часто. Я и не помню его грустным или хмурым.

Тётя — ещё совсем девчонка, с пышной русой косой и ясными голубыми глазами. Тётя, однажды заменившая мне родителей и сделавшая всё, чтобы я не чувствовала себя одинокой. Она ушла так рано, но благодаря ей в моей жизни появился Валера.

Валера… он вошёл в мою судьбу тихо и незаметно, отдал всю любовь странной девочке с огромными глазами, оставшейся совсем одной. Любила ли я его? Определённо. Такого человека нельзя ведь было не любить: доброго, справедливого, верного. Со временем боль утраты утихла, заменилась тихой грустью и благодарностью. За спасённую жизнь, подаренную надежду и сына.

В этом альбоме слишком много болезненной памяти, но со временем я научилась не плакать. Научилась тому, что нужно ценить каждый миг, в котором обязательно можно найти кусочек счастья. Нужно радоваться каждому дню, и тогда боль, не способная покинуть сердце навсегда, уже не будет так беспощадно ранить.

Даже с болью можно научиться мириться. Каждое новое испытание, всякая потеря дана нам для чего-то. Я не знаю, почему судьба бесконечно испытывает одних и бережёт других от горестей и невзгод. Я слабая женщина, прошедшая в этой жизни через адские ворота, но я счастлива, что в моей Вселенной были такие люди.

Страница за страницей, фотография за фотографией, и я нахожу наконец то, ради чего, сама не отдавая себе отчёта, и достала альбом.

Фотография, на которой я мелкая и худая, стою в ряду таких же тощих детей. Тогда я всего пару недель как жила в Интернате, и Карл ещё не успел стать моей путеводной звездой — нитью, что смогла удержать за секунду до падения.

Тогда в нашу богадельню приехал фотограф. За то время, что я пробыла там, это был первый и последний раз. Зачем? Мы и сами не знали. Кому были нужны наши унылые лица, злые глаза и содранные в кровь коленки? Помню, воспитатели жутко нервничали и орали на нас, выискивая в скудных гардеробах что-то, что не явило бы миру нашу убогость. Они думали, что, погладив нам юбочки и постирав рубашки, смогут замаскировать общую неустроенность и моральную плесень наших жизней.

Всё равно, что нанести десятым слоем краску на сгнившую трубу. Не поможет, но на время — пусть очень короткое — скроет дефект.

Да, мы были дефектными и совсем не знали, что с этим делать. Лишь понимали, что большому миру наплевать на кучку сирот в стенах серого дома. А тут фотограф. Зачем? Почему?

Возбуждённые этим небывалым событием, почти чудом, мы — нахохлившиеся и готовые отразить случайный удар, в аккуратных платьицах и штанишках высыпали во двор, где светило непривычно яркое солнце. Замерли, подставляя лица, руки его лучам, но воспитатели быстро согнали нас в место, где кем-то был уничтожен вечный бурьян. Небывалое зрелище! Ещё и цветы, будто принесённые невидимой рукой доброго волшебника, расцвели, поворачивая тугие бутоны навстречу солнечным лучам.

До сих пор не могу забыть, какими радостными мы тогда были — впервые улыбались друг другу и объективу фотокамеры. Это ощущение какого-то неподдельного счастья иногда всплывает внутри, напоминая лишний раз, что даже в непроглядной стылой тьме хоть иногда, но светит солнце.

Мне кажется, именно тогда я впервые обратила внимание на Карла. Он единственный, кто не поддался общему психозу, сохраняя невозмутимость. Я смотрела на него, пользуясь тем, что он в упор не видит такую мелкую тлю как я, и думала, что никогда не видела мальчика красивее. Странность его внешности притягивала, и мне хотелось дотронуться до почти прозрачной кожи с синими венками под ней. Хотелось понять, настолько ли красные его глаза, если смотреть в них, подойдя близко-близко. Я всегда была смуглой, и почему-то в голове вертелась мысль о кофе с молоком.