— Сплюньте, Фёдор Степанович. Вечно вам самое худшее мерещится.

— Я реалист.

Голоса и обрывки фраз доносятся со всех сторон, пугают до дрожи, и я боюсь посмотреть правде в лицо. Пока не видишь всей картины, есть шанс быть счастливым.

— Марго, ты только не волнуйся, — говорит Карл, быстро целуя меня в лоб.

И эти слова — обухом по голове. И одна мысль бьётся в сознании: "Этот урод ведь дал мне время подумать до утра". Но кто же верит словам таких подонков?

— Поставь меня! — требую, а голос не слушается, и слова царапают распухшее горло. Где-то, глубоко внутри, растёт и ширится истерика, но я отгоняю её прочь. Нет, не время!

Карл слушается, потому что знает меня отлично. Я упёртая, со мной порой невыносимо спорить. Как сейчас, например.

Оглядываюсь по сторонам и замечаю бегающих и суетящихся вокруг нас людей, а дым валит сбоку здания — как раз оттуда, где, если пройти чуточку левее, находится вход в "Приют". А ведь до последнего верила, что просто кто-то из соседей курил в кровати и заснул. Или утечка газа, или ещё какая-либо причина, но только не бар, только не он.

В голове полная неразбериха, но понимаю только одно: я должна пойти и посмотреть, что там происходит. Не только должна, обязана. Если моя жизнь решила в один миг рухнуть, рассыпавшись кругом острогранными осколками, я обязана это увидеть. В ушах шумит, почти ничего не слышу, но вой сирен пробивается сквозь плотную пелену, застилающую от меня окружающий мир.

— Марго, стой! — орёт кто-то сзади, но я бегу, не обращая ни на что внимания, потому что сердце почти разорвалось на части. Я должна, должна посмотреть, я обязана. Мысли об этом крутятся в сознании словно на повторе, и только они помогают не сойти с ума на этом самом месте. Окончательно и бесповоротно.

Первое, что вижу, обогнув здание: люди. Они кругом. Столпились в метрах ста у входа, снуют туда-сюда, кто-то кричит, другие громко общаются с кем-то по телефону. Инициативная группа старушек нашего микрорайона — вездесущих, всезнающих, — в тапках и домашних халатах кудахчут о происходящем. Пожарная машина остановилась чуть дальше по дороге, и бойцы пожарного расчёта разматывают рукав. Я совершенно не разбираюсь, как и почему загорелся мой бар, но я хорошо понимаю, что каждая секунда промедления — смерти подобна.

— Там больше дыма, чем огня. — Карл возникает за спиной и обнимает меня за плечи. — В баре слишком много пластика, вот оно и смердит, когда плавится, и дым такой чёрный, вонючий.

— Как думаешь, смогут сохранить там хоть что-то? — спрашиваю, и сжимаю ладонью горло, чтобы на волю не вырвались рыдания.

— Я не знаю.

Карл целует меня в макушку, прижимает к себе, а Миша становится справа, глядя огромными глазами на то, во что стремительно превращается наша жизнь. Я знаю, как ему сейчас больно, потому что это не бар наш плавится и по швам трещит, это память об отце и счастливом детстве рассыпается на части.

Я молчу и лишь кладу руку Мише на плечо, потому что слова сейчас — самое ненужное, что можно придумать. Они не помогут, они никогда не помогают, какими бы правильными ни были. Сегодня сын получил слишком много ударов в самое сердце, и лишь время сможет вылечить.

Карл отходит от нас вглубь двора и принимается с кем-то ругаться по телефону. Я никогда не слышала, чтобы он был настолько возбуждён. Я не знаю, с кем он разговаривает, от кого что-то требует, но не завидую этому человеку.

Для меня сейчас время замерло, и я не могу оторвать взгляд от своего бара, почти разрушенного. Но внутри всё-таки радостно от того, что сам дом не сгорел. Да, всё пропитано дымом, где-то, возможно, что-то расплавилось, водой при тушении зальют несколько этажей и жителей на время эвакуируют, но нам всем будет потом, куда вернуться.

Отчего сейчас думаю о других? Какое, вроде бы дело, до того, что будет с соседями, когда смысл моей жизни осыпался гнилой трухой? Но держаться за хорошие мысли полезно, так проще не сорваться в истерику и не начать проклинать всех подряд за поломанную судьбу. Я сильная, я со всем справлюсь. У меня есть сын — самый лучший парень на планете, у меня есть Карл. Деньги, в конце концов, и страховка. Не знаю, что думали поджигатели, на что рассчитывали, но меня этим так просто не сломать.

Не знаю точно, сколько длится тушение, но ребята — молодцы, работают слаженно и оперативно. Пламени так и не дали шанса слизать жизни нескольких десятков семей до основания, а всё остальное можно поправить.

Дальше начинается новый виток катастрофы: опросы, дача показаний, вызов страховой компании на место пожара, осмотр врачами скорой помощи всех потенциально пострадавших. Слава богу, ничего фатального ни с кем не произошло. И всё это время Карл находится рядом, пусть и не всегда около. Он будто прячется в тени, стараясь не привлекать к себе внимание, словно боится чего-то. Меня кружит в хороводе встревоженных лиц и взволнованных взглядов, и в итоге я настолько обессилена, что хочется упасть в придорожные кусты и вырубиться. А ещё, хочется увидеть бар изнутри, чтобы понять, насколько сильны последствия пожара, но пока специалисты не составят отчёт и не выяснят возможные причины, внутрь не пустят.

Моя жизнь превратилась в дурацкий боевик, и мне это совсем не нравится. Но, кажется, мне не оставили выбора.

Я понимаю, что всё, что произошло с баром Марго — исключительно из-за меня. Я ведь не дебил, почти сразу обо всём догадался. Всегда знал, что приношу людям несчастья, от того и не сближаюсь с теми, кому отношения со мной могут выйти боком.

С Маргариткой же вообще произошла полная херня, и всему виной только лишь я. Это не гнилое самоедство, не чувство собственной ущербности или ещё что-то — нет. Это констатация факта, горькая правда моего отвратительного бытия.

Злюсь на себя за то, что подверг Маргаритку такой опасности. Я вышел на свет, потерял бдительность... голову к чертям собачьим из-за этой женщины потерял. Какого хрена я вообще творю? И сейчас получилось то, что получилось. Отвратительно. Она ведь лишилась всего только потому, что я однажды встретился на её пути. Мерзко.

Конченый придурок я, не иначе.

Мать их, я никогда так не орал, как сегодня. Казалось, внутри всколыхнулась ярость поистине разрушительной силы, от которой впору задохнуться. И я выпускал её наружу, орал на Фому, перенёс собрание на ближайшее утро, потому что понимал: у всех этих историй общий корень — Спартак. Нападение и убийства казначеев, сложности с постащиками, беда с баром Марго, в конце концов, — все дороги ведут к этому гнилому упырю.

Он кружит около, вьётся коршуном, мечтая выбить меня из седла. Всё это ради того, чтобы довести меня до предела, за которым потеряю бдительность, заставить действовать.

Он мечтает о войне.

Он получит войну.

Когда-то давно Спартак сказал мне: “Ты украл у меня будущее. Когда-нибудь, когда ты меньше всего будешь этого ждать, я уничтожу то, что тебе дорого”. Задолбавший меня в конец мудак, повёрнутый на власти и одержимый жаждой мести.

Никогда я ещё не был так зол на него, никогда жажда убить человека не была настолько всепоглощающей, выворачивающей наизнанку.

Я стою, прислонившись лбом к толстому стволу дерева, и тяжело дышу в глупой надежде успокоиться. Ярость выматывает почище извечной бессонницы, попоек и неурядиц. Я не привык терять контроль, ненавижу поддаваться на провокации, но сейчас как никогда остро понимаю: если не успокоюсь, дам волю гневу, и Спартак отпразднует победу досрочно.

Нет уж, хрена лысого ему, а не победу. Или для этого ему придётся меня грохнуть и развеять останки на все четыре стороны. А иначе я его и с того света достану, падаль такую.

Нет, всё-таки я ошибался: Спартак очень изменился за годы. Сейчас его стиль — кусать исподтишка за голени, раньше он был более смелым и открытым. Стареем, наверное, у каждого появляются свои причуды.