Спартак делает попытку встать, но Фома бьёт его сапогом по рёбрам — раз, другой, третий, вкладывая в эти удары всю свою ярость и неизлитую боль, — и Макс сдавленно хрипит, почти не сопротивляясь.

Делаю ещё один осторожный шаг, но Фома ничего не замечает вокруг. Я должен его остановить, но судьба, похоже, распорядилась в это мгновение иначе.

Снова шум и треск, и на поляну выбегают взмыленные Роджер с Викингом. Отвлекаюсь на них и пропускаю момент, когда Фома достаёт пистолет.

— Твою мать! — выдыхает Вик, и русые брови его лезут на лоб.

Интуиция шагает впереди всех остальных чувств, и я уже понимаю, что остановить Фому я не смогу. Слишком глубоко он ушёл в свой внутренний мир, слишком намертво застрял в своём безумии и жажде мести.

Как муха в янтаре, застываю в этом моменте, словно во вневременьи, и не сдвинуться с места, не продышаться. Кажется, я что-то кричу, но Фома уже запустил механизм, невидимые жернова которого прокручивают последние мгновения жизни Спартака.

Хлопок — почти неслышимый из-за глушителя, но рвущий мгновение на лоскуты.

— Тварь, — раненым зверем ревёт Фома и снова жмёт на курок.

Рука трясётся, но он попадает в цель, потому что слишком долго копил в себе боль и ярость.

— Это тебе за Машу, — выстрел, — а это за сына моего, — ещё выстрел.

— Охренеть, — говорит чуть слышно Роджер, опуская руки, и цепь безжизненно болтается, будто неодушевлённая, она вмиг ощущает свою бесполезность.

Фома тем временем обводит нас диковатым взглядом, а в нём ни тени узнавания, ни крупицы осмысленности. Широкая грудь вздымается и опадает в такт хриплому дыханию, а я лихорадочно соображаю, что дальше делать.

— Да уж, прогулялись, — замечает Викинг и яростно трёт шею. Кожа стремительно краснеет, но Вик лишь усерднее разминает.

Так и дыру портрёт, с него станется.

— Я звоню Фельдшеру, — объявляет Роджер и хлопает меня по плечу. — Фоме нужно в больницу. Совсем с кукушкой рассорился.

А Фома кулём оседает на землю возле трупа своего поверженного врага, словно из него весь воздух вышел. Обхватив голову руками, раскачивается из стороны в сторону, что-то бормоча себе под нос. Знаю, что в том мире, куда заточён его разум, ему сейчас хорошо. Он выполнил свой долг: он отомстил за тех, кого потерял по вине Спартака долгие годы назад. Закрыв свой гештальт, теперь он будет счастлив.

Но, мать их, у нас на руках труп, слетевший с катушек грозный мститель, девица, которая знает слишком много. И, ко всему прочему, непонятно, где Миша.

В сухом остатке у нас полный пиздец.

Пока Роджер вызванивает Фельдшера — человека, ни единожды выручавшего нас в довольно щекотливых вопросах, я закуриваю. Настроение — полное дерьмо, и, кажется, мне вовек не избавиться от этого мерзкого гнилостного привкуса во рту. Не помогают сигареты — в моей ситуации не помогут, наверное, даже три упаковки транквилизаторов. Разве что пустить себе пулю в лоб, но смерть хоть и лёгкий выход, самоубийство — акт трусости. Я на такое вряд ли способен, а не то давно бы уже отправился к праотцам жариться на адской сковородке.

— Чего делать будем? — спрашивает Викинг, обводя рукой с зажатой в ней сигаретой поляну. В этом жесте вложено намного больше, чем он решается озвучить вслух.

— Веришь, но я впервые не знаю, что тебе ответить.

— Ещё эта девка в машине… — замечает Вик, делая глубокую затяжку, и щурится, глядя на меня сквозь сизый дым.

— Точно вам говорю: заложит она. Сразу в ментуру побежит. — Роджер возвращается к нам, на ходу пряча телефон в нагрудный карман кожаного жилета.

— Пусть докажет для начала хоть что-нибудь, — отмахиваюсь, потому что менты — последние, о ком я думаю сейчас. — Девка не видела ничего… существенного.

— Оно-то да, но мало ли, — не прекращает параноить Роджер.

— Ну и что ты предлагаешь?! Шею ей свернуть? — не выдерживаю и почти ору, забыв, что передо мной сейчас лучшие друзья. Но я ненавижу, когда начинают истерить. — Пусть катится на все четыре стороны.

— Уймись и возьми себя в руки! — говорит Викинг, хлопая меня по плечу, отвлекая от яростного припадка, возвращая в реальность. — Оба уймитесь, не до этого сейчас.

Викинг, как всегда, прав, и я постепенно успокаиваюсь. Время близится к вечеру, и заветные три часа уже почти на исходе, а я до сих пор ни на миллиметр не приблизился к тому, где сейчас может быть Миша. Наоборот, всё стало только ещё более запутанно.

Чёрт! Марго там одна. Даже представить больно, насколько она сейчас подавлена. Вспоминаю о том, как ей стало плохо в Промзоне, и от этого видения сжимаю кулаки, а костяшки на пальцах белеют и отзываются глухой болью.

Нет уж. Спартак слишком рано сдох, но у меня ещё остался адрес, так что я найду пацана, чего бы это мне ни стоило.

Отправляю короткое сообщение человеку, к услугам которого прибегаю крайне редко. “Чёрные ангелы” давно уже не нуждаются в услугах чистильщика, но в этот момент я готов наступить себе на горло, потому что другого выхода просто нет. От тела нужно избавляться, а Спартак — не тот человек, кому положены пышные похороны и посмертные почести.

Я беру этот грех на душу не ради себя. Не потому, что боюсь нести ответственность, нет — тем более, что моей прямой вины в смерти Спартака нет. Да и наплевать, если честно. Я беру его ради Фомы и Марго. Ради памяти тех, кого эта гнида успел сделать несчастными. А особенно ради тех, кого ещё только собирался.

Сегодня Максим Спартак исчезнет с лица земли, словно его никогда не существовало, и ни одна живая душа не в силах будет его найти.

Ответа, как обычно, не приходит, да он мне и не нужен. Я прекрасно знаю, что чистильщик сделает всё хорошо, качественно, об остальном я подумаю потом.

Приезжает Фельдшер, как всегда, собранный и молчаливый. Он не психиатр — хирург с золотыми руками, но в его клинике есть отличное отделение закрытого типа, где, соблюдая полную анонимность, за весьма приличную сумму, можно лечить близких и родных от душевных недугов. Я не знаю, поможет ли это Фоме, но мне не жалко никаких денег, чтобы попробовать. Ведь, по сути, что такое деньги? Просто бумажки, которых иногда становится слишком много. Они не имеют смысла сами по себе, если не вкладывать их во что-то хорошее. Я не знаю, сотрёт ли это хоть часть моих грехов, но однажды я пришёл к выводу, что расставаться с накоплениями ради благого дела очень даже радостно.

Хоть от чего-то в этой жизни ещё может быть радостно.

Фельдшер с помощью пары крепких ребят из своей клиники уводит нового пациента, а Фома даже не сопротивляется. Просто бредёт, послушный чужой воле, а мне больно смотреть на него. Безумие забрало его у нас, и ничего больше не остаётся, как надеяться, что разум хоть когда-нибудь, но вернётся к нему.

— Уходим? — спрашивает Роджер, кидая мимолётный взгляд на распластанного на земле Спартака.

Киваю, потому что мысли в голове носятся, точно с цепи сорвались. А ещё такое чувство, что если пробуду здесь хоть одну лишнюю минуту, задохнусь, настолько прогорклым и тухлым кажется воздух в роще.

Но вдруг, будто по чьей-то команде, в небе раздаётся оглушительный треск и грохот. Стремительно темнеет, и красноватое солнце скрывается за плотными тучами. Мгновение, и на землю обрушивается дождь. Нет, это не дождь, это предвестник Апокалипсиса, не иначе.

— Вашу мать, — орёт Роджер, но я всё равно плохо слышу его, до такой степени меня оглушают звуки стихии. Викинг тоже что-то пытается сказать, но вскоре понимает тщетность любых попыток перекричать бушующий внезапный ливень.

Дождь стоит стеной — непроглядной и плотной, и я почти ничего не вижу, кроме мутной пелены. Пара мгновений, и одежда полностью намокает, а футболка липнет к телу. Ливень ледяной и неумолимый, и я делаю шаг, выставив для надёжности руки перед собой. Чтобы в этом сумасшествии, что дарит нам природа, не убиться, столкнувшись с первым попавшимся на пути деревом. Ноги вязнут в грязи, в которую стремительно превращается земля, и я скольжу при каждом шаге, с трудом выбираясь из этого ада, в который превратилась, тихая ещё пару минут назад, роща.