И Евгений слушал их мелкие разговоры, отвлекаясь от книг, и Серега журил Олега за мягкость и себялюбие, проявленные в том, что тот отчаянно не хотел отдавать свои последние деньги на общее пиво. А отдать все равно придется, и Серега плел вокруг него словесную паутину, в которой запутывался Олег – хотя если бы Серега просто сказал – «отдавай», Олег и тогда отдал бы.

Но Сереге нравилось играть с ним, как играет с полудохлой, уставшей, двошащей мышью упитанно-спокойная кошка; он оттачивал слова и эпитеты, величая его и «любителем знойных женщин», и «кабальеро», и «дядюшкой ринусом», – это когда предстояло бежать за пивом, говорил он, вспоминая старую сказку – сам был из интеллигентной семьи, потомок благовещенских педагогов – «А теперь «рину-у-усь!!», и Олег сочно краснел, но Серега будто не замечал, беспощадно ловил и бил по голове своей язвительной фразой – и доводил его, Олег убегал за дверь – куда именно, где он скитался, где прятал свой уязвленный стыд – Евгений так и не узнал. А изгнав Олега, Серега переворачивался на другой бок и начинал доставать Евгения, но тут ему спуску не давали, Евгений на фразу говорил две – и расстроенный Серега тихо напевал какую-нибудь модную песенку, только что соскочившую с подножки музыкального рейтинга, еще не заезженную до неузнаваемости, еще прельщающую своей подкупающей новизной.

Они не виделись с Олегом несколько лет, и вот однажды, в один из суетных дней Евгений сбежал с работы, обманув бдительного шефа рассказом о нежданном визите вымышленных родственников. Его знакомая, Галина, директор модельного агентства, устроила вечеринку – и на пороге, на мшистых, древних ступеньках отсыревшего особняка, он увидел Олега. Тот, как слышал Евгений, стал директором частной адвокатской конторы.

– Ты теперь директор? Поздравляю, здорово ты поднялся!

– Да я вроде раньше и не опускался, – обидчиво сказал Олег, и другой, новой гордостью повеяло от этих слов.

За время, что они не виделись, Олег успел перемениться изрядно – носил чопорный костюм черного цвета, опаляющий ярко-огневой галстук, зеленые брюки, – но весь этот нелепый наряд как-то странно шел к нему, он теперь не казался беззащитно-обиженным, а стоял, засунув руки в карманы и насупленно глядя из-под бровей, как-то нарочито независимо. И Евгений, приглядываясь к нему, не находил того беспокойства, которое не отпускало Олега, когда он бродил по коридорам общаги в поисках выброшенной Сергеем зубной пасты и спрашивал всех встречных – ты не находил? Или убегал с лекции, поверив, что в парке напротив раздают бесплатные футболки, а Евгений тыкал пальцем в его темную фигурку, обозначившуюся среди снегов, в профиле окна – бежал через широкую аллею, утопая в сугробах – и друзья, случившиеся рядом, хохотали и разглядывали сквозь стекло, как через микроскоп, этого невиданного олуха, купившегося на старинный фокус. Теперь Олега не проведешь, наелся жизнью, как медведь медом, обострился нюх – стоило заикнуться про поход в казино, где горел и плавился на столах раскаленный азарт, как Олег пробасил, скосив глаза и жевнув губами, что они банкроты, вся страна уже в курсе… «Добре», – подумал Евгений.

Они поднялись наверх по мрачно-широкой лестнице, задержались в гардеробе – Олег долго тянул замок на куртке, а Евгений быстро сдал свою легкую курточку, оглянулся в зеркало, прошел в зал. Постоял, взял бокал с шампанским со столика, и тут – мираж, обман – красавица, стоит перед книжным шкафом, и как не познакомиться, когда целый вечер разливается перед ними, как сладкий сироп, и отказаться от него – глупо…

Отдалившись от Сергея, теперь Евгений как-то больше сдружился с Олегом. Они стали ездить на тусовки, в калейдоскопе которых одни и те же лица появлялись в совершенно немыслимых сочетаниях – вчерашний муж гулял с позавчерашней невестой на глазах будущей жены – и все в пределах одного месяца, здесь сочетались и расторгались торговые сделки, милый и улыбчивый бизнесмен курил кальян с неотесанным телеведущим, бывалый юморист, забравшись на мелкую, в вершок вышиной, сцену, острил зло и обыденно, вихлялись дивы из модельных агентств, и, рассекая толпу, проходил на свое место высоченный иностранец с рыжей щетиной, отставной теннисист, выигрывавший Олимпийские игры. Переменялись официантки, уставшие бегать в дыму и полутьме, – а из расхристанных пиджаков, из расписных кошельков сыпались и сыпались деньги, и плыли по залу золотые коктейли в высоких бокалах, густо замешанное вино в хрустале, рассыпалась по вазам черная икра, обыденкой привезенная с берегов Каспийского моря, стыло в стаканах виски, утопленное во льду, мимоходом ронял занесенный лист молодой диджей, пробиравшийся к микрофону, – и скоро уже неслась музыка, разожженная виниловой вязью, бился в стены, как пойманная змея, бешеный ритм – и таяла полночь, и расходилась кровь – и чтобы успокоиться, ехали на набережную, где мирно мерцали огни, и тихая ночь словно запрокидывала голову и глядела на рассыпавшиеся звезды, похожие на огненных пчел, разлетевшихся по небу.

Олег так и не научился веселиться – всякий раз, когда начинали праздновать, уже после нескольких рюмок он мрачнел, глухо отвечал на досужие фразы и только ждал причины, чтобы взвиться и показать себя. Начинал он обыкновенно с крика, и если собеседник его начинал лебезить или уступать, мог и чашкой запустить в физиономию. Из-за этого невоздержанного хамства его перестали пускать в ночные клубы и, сколько ни уговаривал Тищенко, везде ему выдавали волчий билет.

– Да сколько можно! – говорил Тищенко полноусый, с выпирающим брюшком, директор, – ведь он позорит наше заведение! У нас казино, а не бедлам… Ну ладно, пусть он человек уважаемый, но и нас не под забором делали… А вот угрожать не на-а-адо! Сами бывалые…

Да и сам Олег скоро куда-то исчез, окунувшись в новую жизнь, – доходили слухи, что стал директором адвокатской конторы где-то на юго-западе, в захудалом квартале.

Модное слово «олигарх» тогда еще не было в цене, но именно так именовали Викентия Михалыча Обулычева досужие газетчики. Особенно раструбили, когда он свадьбу своей дочери в Эрмитаже устроил – и не постеснялся присутствия великих шедевров! Вечеринка и правда удалась – на нее из Москвы привезли целый поезд певцов и моделей – обошлось недешево, зато вышло роскошно. Царский дворец приглянулся Тищенко, и он долго бродил по коридорам, разглядывая эти старые стены, слышавшие шаги русских монархов, – и цедил шампанское, и вяло отвечал на комплименты своей очередной спутницы, тонкой блондинки с полными губами, одной из многочисленных помощниц своего скорого на работу шефа.

Евгению уже надоела эта смутная жизнь, когда только и знаешь, что исполняешь очередную блажь руководства, когда ясно видна эта ровная и покатая дорога – всю жизнь провести в холуях, пусть богатую, сытную жизнь, но под призором да под началом… И Государственная дума, чье серое здание он проезжал каждый день по пути на работу, показалась однажды выходом из всех сомнений. Сколько раз уже он убеждался – только власть может что-то решить! А если есть еще и деньги, то нет преград, все становится осязаемым и доступным. Как не поверить в такую сказку! Он будет депутатом, со спецномерами, с привилегиями и весом.

Викентий Павлович поначалу не проникся этой идеей, но Тищенко убеждал – так будет лучше… легче двигать нужные законы, когда внутри свой человек… свой до мозга, до крови, который не предаст. И Тищенко получил вольную – и ушел, как в болото, в политику. А там оказались спруты и акулы куда крупнее, чем в бизнесе. Там хоть какие-то правила были, а здесь – кто сильнее, у кого связи – тот и прав. И разобраться в этих паутинах, выбрать себе дорогу оказалось не так просто. И он примкнул к партии горлопанов и сутяжников, вялых последователей западных просветителей, которые только и умели, что устраивать скандалы в телестудиях, – но они поддерживали Тищенко, не давали бить его, когда какой-нибудь прыткий журналист выяснял, как нудный комар, источники финансирования избирательной кампании. И Евгений Иннокентьевич голосовал вместе со всеми, жал на те кнопки, на которые указывал председатель фракции, говорил в микрофон язвительные реплики, откидываясь на спинку кресла. А зал мерно журчал, обсуждая вполголоса новости о футбольных матчах и курсе доллара, председатель думы, угрюмо кривя рот, говорил о наличии кворума, люди стекались в зал из буфета, застегивая пиджаки на одну пуговицу – больше не давало пузо, сыто осматривались. Долго глядели на табло, на котором уже высветился желтыми буквами обозначенный к голосованию вопрос – а под рукою две кнопки, и какую из них жать – хорошо еще, что ряды обходили координаторы партии и указывали, за что голосовать, а то и растеряться можно было. Чудаковато глядел в зал очередной оратор, высматривая слушателей, но те сонно ежились, почти закрыв глаза, – и была в этом тягучая бессмысленность, опустошающая несправедливость.