Уже через год их принял вице-мэр, банку дали премию от международного фонда, поощрявшего демократический рынок. В тот урожайный год они разбогатели быстро, и уже не верилось, что это те самые босяки, что приехали когда-то с окраин великой России. В их новеньких офисах свежими красками блестел евроремонт, они выезжали на «мерседесах», проносились по улицам, и столица глядела на них печальными окнами многоэтажек – грустно и радостно одновременно.

В шикарных ресторанах их принимали как припозднившихся, давно ожидаемых гостей; они записались в элитный спортивный клуб, где на соседней беговой дорожке можно увидеть министра или мэра, в лучших клубах в жаркую полночь, когда бьется и гремит столица, они сидели в отдельных кабинетах с молодыми, шикарными женщинами, блестел пурпур их платьев, и заливалась музыка, как вода за воротник, и от пьяного веселья кружился мир вокруг круглого столика, уставленного ледяными коктейлями, окруженного диванами. На полу крутились бойкие цветные тени, очередная красавица, поведя глазами, улыбалась и тянула ликер через трубочку из высокого стакана; фиолетовым огнем зажигался абсент, мрел и дымился танцпол, погруженный в лихорадочную темноту, кишащую людьми. Евгений глотал из стакана – водку не водку, ликер не ликер – уже не разбирал, тяжело, едва сводя слово к слову, выговаривал Сергею, сидевшему напротив, что-то шептавшему блондинке, хохотавшей заранее, уже пьяной, с покачивающейся головой:

– Серега! Мы че пьем-то?

Сергей перегибался через стол и кричал в самое ухо:

– Текилу, пьяная ты морда!

Евгений морщился, разглядывал стопку, жаловался:

– Соленая! – И опять опрокидывал до дна.

А утром Евгений просыпался уже в свет, день за окном давно разыгрался. Он брел в душ, тяжко вспоминая вчерашний вечер, из которого и вспомнить было – влажная муть ночного клуба, дорога домой, которую он помнил урывками – желтое такси, масляные пятна на асфальте, которые он разглядывал, пока Серега распахивал дверцу, долгая дорога до подъезда, жужжание лифта, который вез куда-то наверх, ключ, с которым он тыкался в незнакомые двери, пока не отыскал свою, и в темноте – исчезнувшая замочная скважина, которую он нащупал где-то совсем не там, где в прошлый раз – распахнутая дверь, коридор со светлыми, освещенными луной комнатами – и пока не рухнул на кровать, заметил зеленый, жуткий зрачок электронных часов, пялившихся с тумбочки, – была половина четвертого.

А в спортивном центре они плавали наперегонки с главой муниципального района, и Тищенко всегда проигрывал, хотя легко бы обогнал этого лысого пузана – вырос-то на Волге! Но выигрывать было нельзя, глава был самолюбив и не простил бы поражения; зато потом, в парной, раздобрев от одержанной победы, он обещал, что не тронет их банк. Серегу принял заместитель министра и даже благодарил за развитие вольного предпринимательства. Но самая тяжелая роль досталась Евгению – когда насели бандиты, на переговоры отправили его. Он вошел в элитную квартиру – и пахнуло пятидесятыми – от старенькой этажерки, от подержанного пальто. А когда Евгений вошел в комнату, он был бледен нежной бледностью первого страха и, переступая с ноги на ногу, чувствовал, как скользнул под подошву утконосый шнурок – развязался. Тищенко глядел на стены, с которых голубым отсветом смотрели загадочные глаза – целая галерея портретов. В углу на четырех коричневых ножках возвышался тяжкий телевизор советского производства в латунных доспехах. А в глуби комнаты, опершись на подлокотники, кто-то очень гибкий и маленький, в красном халате, копошился в глубинах бордового кресла – и вот забелело лицо, полилась борода – и старичок с зыбкой челюстью пригляделся к Евгению. И этот странный взгляд, будто проваливающийся в глазное яблоко, заворожил – старичок кивнул на стул, Тищенко притулился на самый краешек.

И говорили они – о ценах на рынке, старик сетовал, как подорожала жизнь – и уже через пять минут иносказательно и в то же время прямо Евгению было высказано все, что ждали от него, – и Тищенко кивнул, соглашаясь. Они платили регулярно и в срок, пока однажды не пришли другие – крепкие, сбитые ребята, словно явившиеся прямо из тренажерного зала, – и на этот раз был дорогой ресторан, и совсем молодой парень с черным ежиком и быстрыми глазами сказал сразу и быстро:

– Платить теперь будете мне. – И запросил вчетверо больше, чем было.

Евгений глянул на широкое блюдо, на котором лежали в ряд крабы с белым мясом, подернутым розовой пленкой, на водку в графине, на безучастное жующее лицо – и согласился. А когда через две недели на оживленном перекрестке этого парня расстреляли в джипе, вместе с охраной, – как раз ехал в ресторан, Евгений продолжил платить старику, от которого приходили за получкой два раза в месяц скромные, тихие люди в очках, в стареньких плащах и выцветших шапках, похожие на вышедших на пенсию, прогоревших в финансовых пирамидах, вконец разоренных учителей.

Пути их разошлись стремительно – как расходится старая молния на изношенной куртке, и ни исправить ее, ни починить. Скоро Тищенко понял, что Сергей справится сам, что он не нужен вовсе – и хотя холеные друзья шептали в уши, что можно решить вопрос по-другому – воевать с другом Евгений не стал.

Свою долю Тищенко отдал не торгуясь. Они выпили две бутылки коньяка, и пьяная удаль играла в обоих – Серега предлагал бросить все и уехать в Тибет, Евгений думал о Бразилии и умолял забрать дело бесплатно.

Сергей заплатил щедро, и скоро Евгений уже был заместителем управляющего нефтегазовой компанией – одним из ведущих менеджеров, в офисе с видом на Кремль. Впервые Тищенко оказался под началом – и взвыл уже через месяц. Та свобода, к которой он привык – все решать самому, когда явиться на работу и когда сбежать, вечеринки в ночь, пьяное бдение на крышах многоэтажек – все испарилось в один миг. Начальник ему попался своенравный и тертый – Викентий Павлович Обулычев, бывший чекист, удачно женившийся в старое время и теперь развернувшийся вширь. Спускать он не хотел ни единого опоздания, сам был миллионер – и приезжал на работу первым, мог позволить себе уехать раньше – но сидел в офисе до полуночи. А когда шеф звонил, Евгений Иннокентьевич хватал спутниковый телефон – и кивал, и кланялся, и поддакивал трубке, и трясся в приступе вежливости, пока спасительные гудки не застучат, словно пульс. И напряжение отпускало, и так до следующего звонка, до нового смятения, до нового насилия над своим зазубренным и бойким характером, который перед начальником становился вдруг масляным и гладким, как начищенная адская сковородка. Разворачивалась жизнь, создавались друзья, и какой-нибудь завзятый приятель всегда серел где-то за плечом, как молчаливая поддержка. Евгений Иннокентьевич носил белые джинсы с изогнутым, змеистым ремнем, ситцевые рубашки малинового цвета, черные туфли с длинными носами – и во всей модной Москве не найти было элегантнее человека. Аккуратно-брезгливая, волосок к волоску, прическа, удерживаемая цепким гелем, быстрая, мелькающая походка, голубые глаза из-под густых бровей – он быстро стал завидным женихом, и степенные блондинки, королевы ночных клубов, которые всегда поразительно точно знали, сколько денег на счету у их очередного приятеля и какую виллу он только что достроил на Багамских островах, присматривались к нему, подсаживались во вьющуюся полночь, в этот незабвенный час, когда исчезает все, что за гранью стиснутых, придвинутых друг к другу диванов, – но Евгений знал цену этим томным нимфам, и смеялся их рисованным фразам и бесстыдным предложениям, и не видел ни одной, которая бы понравилась по-настоящему – до того самого дня, когда встретил Ольгу.

В те дни он снова подружился с Олегом – тот подрабатывал в одной адвокатской конторе, которая занималась травлей мужей, не заплативших алименты, и они вместе ходили по приемам да вечеринкам, которые устраивал в честь нефтегазовой компании шеф Тищенко, Викентий Обулычев. Первые самостоятельные шаги тяжко давались Олегу – сплоченная, как волчья стая, юридическая семья присматривалась к его дарованиям и талантам, а Евгений видел в нем все того же однокашника, который постучался однажды в дверь его комнаты – тихого парня с манерой отводить глаза и пожимать губами, в которой было что-то неприятное. И всегда он хмурился и хрипло возмущался, когда ему казалось, что его задели из-за пустяка, и совершенно терялся, если его обижали всерьез. Из кармана торчал порванный платок, волосы были всклокоченные, словно их терзали мотыгой, щеки пухлые, словно взбитые сливки, с маленькими глазками, утопающими в напирающих щеках, которые быстро оглядывали собеседника и уходили в сторону. Говорил он странным баском, словно привезенным из подворотен, где надо перекрикивать ветер. Но раньше, в общаге, стоило Сереге вкрадчивым шепотом сказать ему гадости, и Олег отвечал тоже шепотом, мелко кивал, перебирая в руках застежки подтяжек, ни разу не перебив, не вступившись за себя. И Евгений, который в это время обыкновенно мусолил учебник, надоевший уже одним своим видом, и невольно прислушивался к разговору – ведь внимание всегда стремится отвлечься от урока, каким бы важным ни был экзамен, ускользнуть, уйти в безмятежное беспамятство, в котором и мысли ни одной не найти. А как очнешься – целый час глазел на лампочку. Поругаешь себя, опять придвинешь книгу, вглядишься в строчки, как в китайский шифр, пять минут продержишься, прилежно читая, а потом опять незаметный обморок сознания, бегство внимания, отвлеченного криком птицы за окном или взвизгом телевизора в соседней комнате, – и спешишь посмотреть, что же там интересного, и еще полтора часа исчезли незаметно.