«Как это странно, – думал он, глядя на этот задумчивый сумрак, розовый сумрак, – как это странно, что человек захватил все, все переделал, даже цвет неба он изменил, и совсем не нарочно, а так, мимоходом. Просто живет человек – а небо ночное совсем другое, чем сто лет назад. Может, и мы от этого другие, что сами не заметили всех изменений, что в мире случаются? Сто лет назад люди удивились бы, а теперь… многие и не замечают даже. Мысль интересная».

Павел потянулся к тумбочке, хотел записать себе про запас – об изменчивости мира – но ручка сорвалась и упала куда-то в темную пропасть, за тумбочку.

«Все, – решил Павел, – человечество потеряло новую идею».

Вставать было лень. А не спалось просто отчаянно, дико. И причину понять он не мог. Уставал за день так, что казалось – чуть порог переступит, сразу в постель. А так не случалось. Телевизор, кофе – ложился уже за полночь, когда ломило виски и пряный, бархатный вкус кофе становился терпким, неприятным. Зачем полуночничал, он и сам не понимал. Телевизор словно усыплял сознание, и фильм за фильмом, программа за программой текли бесконечно, а на часах уже два ночи, и какая-то очередная голливудская лента заманчиво разворачивает эмблему своей компании на экране. Спать? Нет, интересно.

Фильм заканчивался в половине четвертого. Павел вставал с кресла так тяжко, словно трудился грузчиком эту ночь. Усталость просто агонизировала в нем – казалось, веки разорвутся, если он моментально не уснет, не выпадет из этого ритма. Но он ложился в постель, и сон не шел, хотя чувствовалось, что он рядом, где-то здесь, в запутавшихся занавесках, но он не шел, и Павел лежал, уставший, выдохшийся, и смотрел в окно – долго, болезненно. Почти каждое утро он видел, как медленно, почти незаметно, торжествовал рассвет. Словно дождевые капли, струились по стеклу лучи. Наконец-то.

Обычно он засыпал, когда было совсем светло. Когда уже казалось, что спать бессмысленно, потому что вставать уже через два часа, все равно не выспаться, и уже всерьез думалось о том, чтобы встать и заняться чем-нибудь полезным, например книгу почитать, а не смотреть в окно, – сон приходил. И он был сладок, этот выстраданный сон, который совсем не бодрил и не давал настоящего отдыха, но он – был. И приятно ныло тело, когда он вставал в восемь утра, оглушенный мелодией своего телефона, поставленного на будильник, и шел, шатаясь, в ванную. Ледяные струи бились в пальцах, и словно немело лицо, пока он умывался и долго вытирался полотенцем.

Потом шел на кухню. Чайник недовольно гудел, закипая, и, как горсть черного золота, падал в чашку кофе. Приятное тепло разливалось по телу, медленно яснели мысли, густой запах кофе завораживал, и казалось таким приятным и улыбчивым утро, которое за окном уже было в разгаре. Пьянящей музыкой звучало радио, звонко журчала на сковородке яичница, Павел, в широком халате с фиолетовыми полосами, раскрывал газету.

Из дома он выходил в половине десятого – до работы добирался на маршрутке, которая выезжала из-за угла, блестя желтым каркасом, всегда в одно и то же время. Приезжал в редакцию, и пока шел по ее сумрачным коридорам, жажда работы – немедленной, результативной работы – захватывала его, и адреналин бил в кровь. Работа ему не надоедала. Уже два года прошло с того памятного дня, когда он переступил редакционный порог, смущаясь, представился главному редактору и услышал от него главную заповедь – «приходи всегда с материалом». С тех пор жизнь журналиста его захватила. Он не мог без нее помыслить своего существования – вставать, куда-то идти, о чем-то думать – зачем, если не ради работы?

Он вошел в кабинет. Улыбнулась Оксана:

– Доброе утро.

– И тебе того же, и тебе, – улыбнулся Павел и повесил на спинку стула пиджак.

Оксана, коллега Павла, была очень избирательной девушкой. Устраиваясь на работу, она долго собирала информацию о газете – не желтая ли, не скандальная, не фашистская? Ее все успокоили. Серьезная политическая газета. Никаких вольностей, сплошной официоз. Это ее устроило.

Она тщательно осмотрела свою будущую комнатку, приглядывалась к напарнику – Павел ей сначала не показался, что было в нем ветреное, совсем юношеское. «Ухаживать начнет – сколько проблем-то будет. Вот не везет, честное слово. Желторотики сплошные попадаются…» Но время шло, дело спорилось, сработались они без проблем. Павел шутил и вкалывал легко, без напряжения. Все ему было в радость. Ухаживать так и не начал. С какого-то момента этот факт стал Оксану оскорблять.

– Больной он, может? – говорила она лучшей подруге, – тогда хоть понятно. Уже три месяца работаем – и ни намека.

Подруга стряхивала пепел с сигареты и усмехалась:

– Ты его с двадцать третьим поздравь. Подари что-нибудь, поцелуй в щечку. Он тебе на Восьмое должен будет что-нибудь презентовать. Так и пойдет…

– Да сдался он мне, – фыркала Оксана, – еще я за мужиками не ухаживала… – Затянувшись сигаретой, продолжала: – Ты помнишь, как на прошлой работе? И шеф, и зам, и менеджеров человек пять… Фу. Достали они меня. Уж пусть лучше так…

На двадцать третье февраля она подарила ему плюшевого медвежонка. Сказала:

– Он на тебя похож. Неуклюжий зверюга, но симпатичный.

Павел ее поблагодарил. В ответный день, Восьмого марта, он ей преподнес вазочку, синюю в белую крапинку. Поцелуй в щеку был быстрый и какой-то суматошный.

– На корпоративку пойдешь? – спросила Оксана.

– Нет, – ответил Павел, – в театр иду.

На корпоративной вечеринке было весело. Оксана плясала и пила вино, домой ее отвез шеф отдела дизайна. По дороге он говорил и говорил. Как-то незаметно стало ясно, что он признается в любви, которую он давно и безответно, чуть ли не с первой встречи, питает к Оксане.

«Старая песня», – подумала девушка. Возле дома дизайнер попытался ее обнять, но Оксана сослалась на усталость, желание спать и улепетнула в подъезд.

Шеф отдела дизайна сплюнул и нащупал в кармане сигареты.

– Хо-ро-ша, – по слогам сказал он и пошел к машине.

Павел любил театр. Он привлекал его и таинственностью старых кулис, полных пыли и воспоминаний, и неясной, словно электрической обстановкой в зрительном зале, готовом полыхнуть аплодисментами в любой момент. Нравились яркие костюмы актеров, ровный и успокаивающий свет массивных люстр, свисающих грузно, почти угрожающе. В холле, где собирались зрители перед тем, как пройти в зал, были мягкие диваны и ажурные колонны. Все здесь располагало к спокойствию.

И это летаргическое бдение так его расслабляло, что, бывало, и после третьего звонка Павел продолжал сидеть на одном из диванов, задумавшись, замечтавшись. Холл уже был пуст, и к нему подходила, мерно цокая каблуками, девушка в красном костюме и говорила:

– Проходите скорее, спектакль уже начался, где ваше место?

Павел оглядывался. Вскакивал, судорожно искал билет в карманах брюк, хотя всегда носил его в нагрудном кармане, находил его именно там, шел вместе с девушкой в красном в зал, она указывала ему ряд, просила сидящих ближе к выходу посторониться. И Павел шел по ногам, извиняясь без конца, и, когда оказывался на своем месте, блаженствовал. Потом доставал бинокль, который всегда брал в гардеробе, и, отдавая дань поэту, наводил его на ложи «незнакомых дам», и только потом, чуть погодя, на сцену.

Пропустив начало спектакля, Павел об этом не жалел нисколько. Интересующий его персонаж появлялся ближе ко второму действию. Ставили пьесу о временах Екатерины Великой, и императрица уже вышла на сцену. Она была изумительно похожа на ту величавую, полную, вальяжную женщину средних лет, которую так часто изображали в учебниках истории. Она не пленяла – завораживала. В ее теплых, добрых глазах с неуловимой хитринкой была какая-то томность, чутко замеченная художником. И вот она живая, и вот она на сцене. И все в ней настоящее – чувствительный немецкий акцент, властная поступь, мушка на щеке, широкая талия, презрительная улыбка в ответ на признание в любви полковника, готового отдать за нее жизнь. Белый веер, высокий парик. Она была настоящей во всем, и Павел, хотя и смотрел этот спектакль уже в третий раз, вновь усомнился. Поверить и впрямь было сложно.