Павел оглянулся – подбитый троллейбус продолжал мигать, замерев возле остановки, и что-то жалобное было в его облике, словно, покинутый людьми, он потерял и смысл своего существования, единственную свою цель.

– А это десятый номер? – не унимался парень. – Он же на проспект идет? А нам на Ветряную надо! Эй, водитель, меняем маршрут!

Кондукторша говорила что-то увещевательное, а толпа как-то незаметно схлынула – по одному, по двое все сошли на остановках. Остался только блондин, который, сокрушаясь, все повторял:

– Ну почему вы на Ветряную не поехали? Наш троллейбус туда шел, и тут – бац…

На проспекте Павел вышел из троллейбуса и пошел через лабиринты ларьков. Проскользнул мимо бара «Хижина», возле которого сидели на корточках две девушки в мини-юбках с сигаретами, и пошел вниз, по темному склону, мимо квадратных домов. И в этом темном пути – тополя, асфальт, вдоль автостоянки, в черной тишине дворов – он все мерил расстояние до идущих впереди попутчиков. Их было двое, и один из них, пожилой, сгорбленный армянин, все отставал от высокого светловолосого парня, идущего впереди, который удалялся все быстрей и быстрей.

Перешли дорогу, парень повернул в другую сторону, и его белая рубашка удалялась в ночи, словно парус, все дальше. Павел прошел через свой двор, полный густого, сосредоточенного молчания, и уже родной дом засиял своими спокойными окнами. Приятно из чужой, холодной ночи прийти домой – и улыбнуться невзначай. Это ли не счастье?

А на другой день случайная подруга, встреченная в пивной вечер на террасе набережной, работавшая корректором, намекнула, что в их газету как раз нужен журналист, все по отпускам, дефицит налицо. Павел явился на собеседование, и, как ни странно, его взяли сразу, хотя чем он так приглянулся, Павел так и не понял. Но редактор, усатый дядька с расползшимися на пузе пуговицами, мельком глянув на резюме, дал задание, попутно пояснив, что пока Павел вне штата, а там, мол, поглядим. И Павел поехал делать репортаж о празднике в городском парке – с этого все и началось.

Журналистика началась еще в первые дни студенчества, в те незабвенные часы, когда сам воздух, казалось, дышал свободой и в пыльной, широкой аудитории собрался весь их курс. Между рядами ходил декан, плотный мужчина с бородой и мудрой улыбкой, и говорил занимательные вещи – как они вырастут, как переродятся в истинных профессионалов, как будут отстраивать рухнувшую в варварство Россию…

Павел сидел на самой галерке, упираясь спиной в синюю стену. И все рассматривал своих сокурсников – сколько разнообразия было в них! Вот калмык с беглой улыбкой на губах повернулся к соседу… Вот высокий, крепкий блондин, чей профиль гордо возвышается над всем рядом, кивает головой в такт речи преподавателя… Вот девушка, уткнувшись в тетрадку, что-то рисует на последней странице – плавными, округлыми движениями… Рядом с Павлом, на одной скамейке, сидит девушка, накрашенная и яркая, как новогодняя игрушка. И ее раскованная поза, нога на ногу, черная сетка колготок, жвачка, рассеянный взор – все как-то не вязалось с образом студентки, который представлял себе Павел, – ему всегда виделась скромная девушка в очках и со стопкою книг. Чуть подальше, на этой же лавке, молодой парень, брюнет с нахальными глазами, все пытался разговорить блондинку, и она улыбалась ему в ответ. Но тут она повернулась к Павлу – глаза в глаза, и как блистающий хрусталь был ее взгляд.

– Как тебя зовут?

Сидевший рядом брюнет попытался что-то сказать.

– Подожди, ты же видишь, я хочу узнать у молодого человека, как его зовут.

И снова – чистый хрусталь. Павел попытался ответить – и почувствовал, что осип, что голос не слушается.

– Паша. Я – Паша, – кое-как выговорил он.

Хрусталь так и заискрился.

– А я – Маша. Привет.

И тут она опять повернулась к своему приятелю, который все пытался вмешаться. Лекция закончилась, и студенты медленно потянулись к выходу.

Было тихое, ясное время первых дней сентября, погода – роскошная, и многие из сокурсников уже уходили, не дожидаясь оставшихся двух лекций. Вот под самыми окнами прошли Маша и ее приятель-брюнет, они шли в сторону кафе – оно виднелось из-за деревьев розовыми шляпами зонтиков. Павел загляделся на Машу – она медленно уходила прочь, и ее тонкие, стройные ноги, блестящая кофточка, завитки светлых волос показались ему такими красивыми – не передать. Они так и скрылись за деревьями, а возле кафедры уже стоял следующий преподаватель, грузный пожилой мужчина с суровыми бровями, а студенты все никак не рассаживались… Павел пошел на свое место – теперь на всей лавке он был один. Зал заметно поредел. Начались студенческие будни.

Как-то, гуляя по коридору – разминаясь в предвестии неприятных семинаров, к которым он не подготовился – Павел увидел приколотый к доске объявлений призыв к студентам писать в факультетскую газету. И тема была – банальней некуда – первые впечатления от учебы. Павел посмеялся и пошел дальше – но на семинаре, устав слушать преподавателя, который, к всеобщей радости, никого не стал спрашивать, а рассказал все сам – набросал несколько строк про воодушевленный энтузиазм, который нахлынул вместе с учебой. Постучался в дверь редакции, передал напечатанный лист невнятному юноше в очках – и через неделю обнаружил в газете свои неспелые строчки. Это поразило наповал. Все так легко?.. Следующая статья – про спортсменов, прославивших вуз, – тоже нашла свое место, на третьей странице в подвале. И с тех пор, что бы ни тревожило его – занудный экзамен, нехватка денег, невосприимчивая любовь – все проходило мимо, газета стала отдушиной. У него все было как у остальных – пиво в парке, среди елей, между двух дорог, который в народе почему-то называли Бродвеем, бесцеремонье шуток и серьезные, почти научные дискуссии – как настроение ляжет, будто игральная карта – и так каждый вечер, после занятий. А утром – опять в институт, а статьи он писал на лекциях, почти засыпая под голос преподавателя, убаюкивающий, незабвенный голос – и все последние страницы его тетрадей были исписаны этими экспромтами, нашедшимися вдруг посреди пары, в каком-то волшебном сне.

И он нес их главному редактору, и худенькая, милая женщина в очках, всегда приятно улыбающаяся, кто бы ни заглянул на огонь редакционной лампы – читала его страницы, присев за свой стол. И Павел сидел тут же с шапкой в руках – комнатка была небольшая, с двумя столами да тремя стульями, грудой разобранных компьютеров вдоль стены, кондиционером на окне с печально повисшим шнуром. Его не включали даже в самые жаркие дни, он был стар, неисправен, и никто не был уверен, что если он даже заработает, то будет охлаждать воздух. И во всей этой комнате был какой-то аромат творчества, которого было не найти во всем университете. Сюда приносили и репортажи, и стихи, и прозу, и философские размышления – и сколько раз счастливый автор, узнав на газетных страницах свое творение, сразу ставшее каким-то незнакомым и солидным, смаковал его в тишине коридоров, присев на подоконник, и потом шел и показывал всем подряд, смеясь и млея от поздравлений. Какая там звездная болезнь – мания величия просыпалась в момент! И еще долго потом – посиделки в кафе с неизбежными восхищениями, все сложные церемонии обмывания первой публикации, веселье и хохот – все это требовало продолжения, и нередко через месяц раскушавший славу автор уже несет что-нибудь новое, и вновь ожидание чуда, и восхитительные предчувствия – но все будет не так, как впервые. Дебют не повторится вновь.

А редактор всегда была невозмутима, что-то вычеркивала своим красным карандашом, складывала статью в стопку таких же листков, столпившихся в углу стола, говорила:

– Хорошо, Павел, годится. Приноси еще…

И он уходил с приятным чувством – он нужен, о нем помнят. А в другой раз на лекции, утомившись писать чужие слова, открывал последнюю страницу – и там знакомыми буквами зажигались его заголовки, и что-то в них было родное и милое – он писал новое название и уже видел суету букв под аршинным заглавием, и чинный ряд предложений, и плавную точку в конце. Ему нравилась такая жизнь.