Когда они вышли на террасу набережной, казалось, прояснился воздух и дышать стало легче. Здесь все было гораздо медленнее. Гуляли пары. Носились на роликах дети. На лавочках чинно сидели стильные люди с бутылками пива. Целые семейства, с маленькими детьми, пухлыми мамашами и пузатыми папами, бродили возле фонтана. Все приходило в норму, мир успокаивался. Павел предложил:

– Давай в «Фарфор»?

Юля засмеялась:

– О’кей. Только там мест не будет.

– Уверена? Тогда в «Коты и кошечки»?

– Да это же совсем столовка советская! Ты представляешь, я там однажды таракана видела!

– Ну а куда тогда?

Она как-то передернула плечами – опять показалось, что ей холодно, и Павел чуть не обнял ее, но удержался.

– Давай просто погуляем, – наконец сказала она.

И они пошли по темным извилистым аллейкам, полным лавочек, с редкими фонарями, которые светили так добродушно, словно стесняясь. Они попадались изредка, эти фонари, и только на главной аллее, а во всех ее ответвлениях, в переходах, в закутках царил сказочный полумрак. И там, в этих закутках, стояли волшебные уединенные лавочки. Но как много их ни было, все равно в эти теплые весенние вечера они были все заняты, и приходилось долго бродить, отыскивая свободную, и как радостно бывало, когда находили ее!

Вот и Павел с Юлей прошли по всей этой длинной, нескончаемой аллее, а свободных лавочек не было. Они свернули в боковую аллею, миновали ее и вышли к бетонному парапету, за которым начинался зеленый склон – и все ниже, ниже уходил он к речному вокзалу, который мерцал разноцветьем огней – переливаясь. Где-то далеко слева, почти не видный, шумел концерт, и музыка его сливалась в единый неумолчный гул с музыкой ночных клубов, которые тоже гремели – будто стремясь перекричать его. Но здесь, в полутьме, все это было так приглушенно, словно дальний пейзаж, второй план на картине художника – просто оформление, декорация, не более. Здесь было тихо и необычно. И, словно зазывая и маня, как мираж в пустыне, невероятные и долгожданные, стояли пустые лавочки.

Они присели на одну из них, крайнюю – за ней начиналась полоса дерна и скрипели старые ивы, за ней словно начиналась природа, и Юля выбрала именно ее – самую дальнюю. Полутьма была словно влажное, теплое полотенце. Из света были только отблески огней ночных клубов, и Юля сидела в этом мерцании, в этих пересветах – чарующая, загадочная женщина, и Павел чувствовал, что теряет способность и мыслить, и сопротивляться, и рассуждать. Казалось, он подчинился ей, и стоит ей сказать слово, приказать – и он ринется сразу, без раздумий. Но она молчала, и в этих сказочных отблесках молчание тоже играло красками – невообразимыми. Они встали с лавочки, когда белые облака, словно разорванная простыня, неслись от ветра над головой, и сумрачный мир на другой стороне стал медленно яснеть, у самого края, тихим розовым светом.

Павел ясно уловил этот холод одиночества, который продирал насквозь в те дни, когда Юля уезжала в командировку, а он бродил по городу, как по сумасшедшему дому, заглядывая в палаты, полные жизнерадостных безумцев, и они попадались ему везде – и в нарядных кафе, и в набитом до отказа троллейбусе, и в маетной суете магазинов. В эти серые дни, когда небо было, словно застывшая река, все белесо-сливочное, Павел снова шел на набережную. И там, в резких сумерках, находились какие-нибудь случайные детали, мимолетные видения – девочка, отбежавшая от коляски, в которой мама везла братишку, остановилась, заглянула в глаза и засунула палец в рот. Промелькнувшая седина пенсионера, торопившегося, сбивавшегося с шага. Полная женщина в синем пальто нехотя, досадуя на кого-то, бредет в кафе. Это были даже не встречи – обрывки взглядов, путаница слов. «Ой, фотография Дженифер Энистон на рекламе модельного агентства… Интересно, а они получили у нее авторские права?» – шутила девушка, разглядывая на столбе объявления. А когда Павел уже ушел с набережной, в центре города, возле моста, молодой мужик шел с дочкой в аптеку. Девчонка сидела у него на плечах и улыбалась, вцепившись пальцами в отцову куртку, а мужик говорил по сотовому телефону и аккуратно, с выучкой, с техникой, обходя лужи и урны, вел перед собою футбольный мяч.

Все было обыкновенно, и в вороватой тусклости подъездов дни проходили нерешенные, как уравнения, математически правильные и логичные. Работа – дом – работа. Каждый день по часам, по ритмам – в сутолоке троллейбусов, в перезвоне трамваев, в гладких гудках машин. Павел писал Юле СМС, а она отвечала ему: «Все нормально. Еще на один день ближе к тебе, любимый. Ненавижу разлуку! Еще только два дня прошло, а я уже вяну, исчезаю. Тяжко без тебя. Надо мной все утро прикалывались коллеги, а теперь второй час подряд угнетает тупизм нашего худрука! Как же она меня достает! Зато уикенд будет ничего, я же приеду домой! Может, в кино попытаемся сходить? Главное, чтобы ты был рядом. А то так стало тоскливо! А спать-то как хочется… Короче, одним словом – командировка… а ты как?»

И ночи стелились над городом, лунный свет точился на землю, как сквозь незакрытые ставни, зыбко пробегал ветер, осеняя прохладным духом шелестящей через дорогу лесопосадки. Павел сидел на балконе, закинув на парапет ноги, и чутко слышащая мгла мигала фонарями, а в самую полночь кто-то выбивал ковры, и звук стоял над балконами плотным облаком. Словно пыль заволокла воздух, и когда прекратили – неожиданная, осипшая тишина ночи, вязкая и влажная. И она поползла, словно черные щупальца, по квартирам, по балконам, путаясь в мокрой одежде, по подъездам с перебитыми лампочками, по залитому лунными лужами асфальту. И во всей этой теплой июньской ночи, когда парит от земли после дождя, чувствовалась – не угадывалась, а именно чувствовалась, совсем мимолетно – тайна, поэзия, грация совсем еще молодого лета, в котором хранились и прелесть, и аромат, и ясность минувшего мая – так в молодом человеке, уже совсем взрослом, нет-нет да и проглядывает подросток – едва уловимыми, летучими, живыми чертами. «Что такое работа? – думал Павел, – бренный способ поддерживать в человеке жизненные силы. Без нее иссохнет человек, кровь по венам бежать не будет. Деньги! Вот он, ключ». И возникали космические прожекты – вырвать премию на зубастом фестивале, на котором все трижды куплено, или уехать за границу в темень незнакомого языка, или уговориться на предвыборную работу – какие только нелепости ему не лезли в голову, пока он шагал по прокуренным тротуарам, где ступить было некуда от окурков. Повадился гулять по ночам, и однажды его остановил посередине проспекта молодой мужчина с разбитной, будто приклеенной улыбкой, показал липкое удостоверение, поинтересовался, чего это парень бродит середь ночи по пустынным проспектам – Павел скомканно объяснил, что вышел покурить…

– Ну-ну, – будто одобрил эфэсбэшник и двинул дальше, к полосатой «пятерке», в которой сидел почти заслоненный упавшей тенью толстомордый усач с тяжким спудом бровей и недовольным ртом.

Прозябая одиночеством, Павел все хотел посвятить Юле какое-нибудь возвышенное, пронзительное стихотворение, но – не получалось. То ли не хватало слов, чтобы это обжигающее выразить на бумаге, то казалось, что ни одно слово ее не достойно. Даже фотографии не могли выразить того волшебного, что было в ней, а поэту – куда ему! Несколько раз Павел честно садился за стол и перебивал, перетачивал свои старые заготовки, пытаясь подобрать, как сказочный ключ, нужную комбинацию, и отворятся золотые двери, и польется, словно пение соловья, стихотворение… Но все было глухо, и его метания и мольбы за письменным столом заканчивались бумажной рухлядью, бессмысленными буквами, пустотой строчек. Как жестока бывает муза! Ей порой не хватает сострадания.

Вместо своих стихов – читал чужие. Раздел стихотворений в их газете всегда удивлял – там печатали школьников да студентов, чистые головы, не забитые критикой или успехом. Стихи всегда были обведены черной, словно траурной, рамкой, и заголовок: «Проба пера» не располагал к открытиям. Тем не менее Павел читал – и одно из стихотворений захватило его своей музыкой. Оно было совсем простенькое, сотканное бусинками рифм, но было в нем что-то живое, и автор почему-то представлялся обязательно с гордым профилем, задумчивый юноша на последней парте, рисует на обложке тетрадки каких-нибудь троллей, и попутно, мимоходом, словно капли в чашу, падают стихи. Или девушка, с длинной косой и скучной улыбкой, раскрасневшаяся, счастливая, старательно выводит рифмы, усевшись на подоконнике, а за окном – разгар снежной зимы, ребятня катится с горки, а она дома, в теплом уединении, строчит в тетрадку – и сколько чувствительной красоты в ее облике! Павел так заинтересовался стихотворением, что посмотрел в конец подборки, стал искать фамилию автора, но вместо нее нашел подпись – «автор стихов пожелал остаться неизвестным». И эта формула, которую он встретил впервые, удивила его. Он прочитал всю подборку – и только стихи этого неизвестного автора зацепили его, остальные же, полные цветущего энтузиазма, имели жирненькие фамилии законных владельцев. И только автор того, единственного стихотворения предпочел затеряться, осесть где-то за линией горизонта, не замеченный любопытным читателем. Ведь он пишет стихи для себя – а зачем выставлять свое самое тайное, дорогое на обозрение всех? Что толку? За этими мыслями Павел сам взял свой любимый карандаш – зеленого цвета, с амортизирующей, как рессоры, стирательной резинкой на конце. Письменный стол был завален, как обычно, какими-то тусклыми листами, в которых Павел с трудом опознал свою древнюю статью. Белые часы медленно перебирали стрелки, и одна из них, самая суетливая, все торопилась вперед, и летели секунды. За окном уже вечер. Из угла молчаливо смотрят иконы. Лампа пышет жаром, и к ней нельзя поднести ладонь – горячо. Под руку попались старые стихи – и Павел их читает, не узнавая, словно чужие. Слишком он далеко от них, слишком давно они случились. Так выросший ребенок с какой-то трезвой бессмысленностью смотрит на свои старые игрушки, уже не понимая их, не веря в их волшебство. И Павел, перебирая свои стихи, уже не чувствовал той яркости, того ослепительного мира, в котором они родились. Все потухло, все исчезло – и остались только буквы на листе, только скорые воспоминания, проходящие, исчезающие. Павел просматривал лист за листом, и все было старое, пройденное, надоевшее. Ворох бумаг вокруг, и только один листок он еще не посмотрел – на самом краю стола, с загнутым углом. Павел потянулся за ним – но как-то неловко, что-то хрустнуло в ладони – и карандаш распался на две части. Остался маленький обрубок, из которого осиным жалом торчало острие. Все было нелепо до ужаса. Он поднял вторую половинку – и грифель блестел на сломанном конце, переливаясь. Павел снова потянулся за листком с загнутым углом, виновником гибели карандаша, наконец достал его – а тот оказался упоительно чистым, нетронутым. Жертва оказалась напрасной. Павел даже засмеялся – так все было глупо и очаровательно. Лист с загнутым углом притаился, Павел взял обрубок карандаша, который трудно было держать, – так он был короток. И что-то ясное было в этом мгновении, непонятное. Павел улыбался. Голова клонилась все ниже. И листок лежал как-то спокойно и доверительно. И Павел уже вывел, едва касаясь бумаги, первые строки: