Как часто бывает, если уходит начальник, временно исполняющим обязанности мэра сделался заместитель Ивана Тихоновича, Пантелей Пантелеймонович Салтыков. Судьба словно готовила его в вечные заместители, и за всю свою длинную жизнь под вымышленными должностями с несуществующими обязанностями он ни разу не занимал ответственного поста. Назначение на пост мэра потрясло его. Перед ним распахнулся огромный, жужжащий, переменчивый город, под который надо было подлаживаться, угождать его прихотям и желаниям, как угождают капризному ребенку. И Пантелей Пантелеймонович первые две недели после утверждения трясся и суетился, все ожидая появления возмущенных граждан, пикетов, взрывов петард под окнами… Но все прошло мирно и гладко. Никто ему не перечил, и спустя месяц Пантелей Пантелеймонович уже почувствовал вкус к власти, приятно-сладкий вкус, и наслаждался им. Взятки в администрации расцвели, как лопухи. Делопроизводство тянулось, как появление ребенка, и облагодетельствованный чиновником папаша бегал по пыльным коридорам с новорожденной бумажкой, не веря обретенному счастью, и стучался в новые двери, а оттуда на посетителя уже смотрел новый чиновник и улыбался, улыбался…

Народ роптал, зима в тот год выдалась лютая, вымерзли озимые. Близились выборы, трезвели имиджмейкеры, ездившие помогать коллегам в Татарии, гремело рекламами радио, перечисляя существующие болезни, тяжкий диск весеннего солнца, словно выброшенный рукою атлета, медленно плыл по небу. Весна находила, и вместе с ней оттаивала природа, оттаивали сердца. Все становилось родным и близким. Алела городская ночь, а по утрам – ясные туманы в небе, и спящая набережная, и плеск волн, и задумчивое рождение рассвета, и зыбь, и стон просыпающихся улиц. И в этой благостной тишине, в наступавшем розовощеком, солнечном лете таилась страшная ловушка, угрожающая опасность – надо было назначать выборы. Исполняющий обязанности мэра сомневался. Остаться на посту хотелось страстно, но социологические исследования неумолимо твердили четыре с половиной процента. И Пантелей Пантелеймонович однажды, в трезвом прозрении ума, на томном исходе полудня понял, свербя в ухе и отдуваясь после вязкого чая, что выборы он может и не выиграть. Эта мысль его разозлила, была скучной и пресной. Прилетела как перелетная птица фортуна – и теперь ее выпустить из рук, опять пресмыкаться перед угрюмой сонливостью очередного начальника? Как не так! Не таков Салтыков!

Выборы назначили на осень, и с самого начала июня в телепрограммах уже шли разговоры о кандидатах, о шансах, о рейтингах. Между тем по городу ходили слухи – по темным закоулкам баров да по кабинетам чиновников – что скоро из столицы приедет еще один кандидат, молодой и богатый, готовый на многое ради кресла мэра. Пантелей Пантелеймонович услышал об этом в жаркую пору, когда надо спускаться в столовую по душному коридору и из каждого окна веет зноем, – чиновник Моклаков шепнул ему, что приезжает молодой кандидат… И Пантелей Пантелеймонович решил ждать. Делать первый шаг – наивная глупость, недостойная политика его ранга. Зато какой будет награда! Московское золото так и хлынет на него. И он ждал появления своего будущего благодетеля, решая проблемы администрации в своем духе – никакой инициативы, никаких новых проектов. Только самое необходимое – и в отпуск. Все в администрации его одобрили. Кому же не понравится такой план?

И тем не менее работать пришлось. В самый неподходящий момент, в самом преддверии отпуска разразились митинги – под самыми окнами. И Пантелей Пантелеймонович, сидя в кресле, потея, хмурясь, ругаясь на кого ни попадя, отдал приказ – никому в отпуск не уходить, всем по рабочим местам целый день, только на обед разрешил спускаться в душную столовую. А митинги цвели под окнами знаменами, и людей там было поразительно много – и откуда в городе столько недовольных? Пантелей Пантелеймонович созвал летучку и там, в присутствии самых доверенных – Моклакова, Всеволода Львовича и Ольги Михайловны, приказал – спуститься в толпу и разузнать, что там творится, не заказное ли мероприятие, больно уж все на подставу похоже, откуда такая сознательность в массах? Ведь с девяносто первого года не бунтовали под стенами власти, а сейчас уж двадцать первый век начался…

Посланцы мэра смело ринулись в толпу. Самый доверенный, Моклаков, был резвее прочих – и его мигом узнали. Какая-то славная бабушка, с клюкою и флагом, Моклакова в толпе разглядела – а ведь недавно он ее заявление на социальную помощь разорвал и при ней же в корзину выкинул. Теперь она с доброй улыбкой на него каким-то парням указала – и один из них, с удовольствием руки из карманов вынув, произнес:

– Бей эту гниду!

Но чиновник быстро сообразил – завидев парней, на него наступающих, сам стал кричать: «Бей!» – и с этими криками из толпы выбрался, прямо под крыло милиционера – так ни с чем и побрел. Пантелей Пантелеймонович, из окна на это глядя, руки скрестив на груди, полководцу подобный, пробормотал с огорчением:

– Отступаем! – И других стал выглядывать в толпе.

Другие умней оказались. Ольга Михайловна сперва взбунтовалась:

– Я? В толпу? Туда?!

Но пришлось подчиниться. Ольга Михайловна сразу пристроилась возле переносного киоска – там чаем поили участников митинга, и разговорилась с продавщицей. Редкая попалась болтушка – Ольга Михайловна чай допила и обратно по лужам поплюхала – миссию свою она исполнила. Чай был, однако, хорош – и заварка душистая, и с сахаром! Настроение мигом улучшилось. А в столовой у них просто дрянь – тусклый и желтый, как… даже срамно сказать! На второй этаж забралась, рухнула в кресло.

– Эх, в ванну горячую бы сейчас, да с пеной… Ммм… – даже зажмурилась.

Глянула на часы – половина второго. Сразу стало досадно – еще полдня работать! Телефон зазвенел – шеф беспокоится. Трубку оставив звенеть, по комнате лениво прошлась, косметичку достала – шеф подождет.

Тем временем Всеволод Львович, числившийся чиновником особых поручений – хотя в чем состояла особенность их, объяснить он не мог, просто отвечал за обращения граждан, – сразу, еще из здания не выходя, сообразил – без грима плохо придется, узнают! И, зайдя в уборную, достал из сумки парик, супруге на именины только что купленный, и примерил обнову. Гнусно смотрелась вещь на его лысой макушке – но куда же деваться? Тьфу на парик – головы б не лишиться! С этими мыслями в свой кабинет зашел, старенький плащик надел, вышел на улицу с черного входа – дождь был в разгаре. К задним рядам митингующих подошел, постоял минут пять, приглядываясь. Что-то было не так. Проходимцев он чуял за милю – как гончая чует зайца. Медленно стал слоняться – помнил ведь, что жулики всегда сами подходят. Глянь – так и есть. Подскочил парень, прыщавый и наглый, с бисером дождя на щеках.

– Флаг подержать не хотите? За двадцать рублей?

Всеволод Львович скривился.

– Ладно, за сто постоите? Только за внешность столько даю. Сразу видно, жизнь тебя достала… Только в первые ряды иди и активней махай, чтоб телевидение тебя поймало! – крикнул он и исчез, словно фокусник, – только что был, и нету, толпа колышется кругом.

Всеволод Львович стал честно протискиваться – гонорар отрабатывать надо. Вылез под самый кордон – милиционеры стоят, словно статуи, и дождь на их фуражках такт отбивает.

– За кого орать-то? – спросил Всеволод Львович соседа, поднимая знамя.

– А хрен его знает, – ответил морщинистый старичок, державший плакат с надписью: «Администрация – позор родного города».

Всеволод Львович, с распущенным флагом, деловито оглядывался. Вокруг плыли лица, сияющие гневом, и Всеволод Львович крикнул:

– Сволочи! – И махнул флагом.

Из окна администрации его заметил Пантелей Пантелеймонович и чуть не поперхнулся – ему как раз поднесли кофе с круассаном, и он смаковал, окуная булочку в кофе.

– Вот гад! – громко сказал мэр. – И здесь пробился. Молодец!

Стоявший рядом Моклаков, промокший, изгнанный из толпы, закусил губу.