Учеба в первый год была беспробудной, как сон. Евгений ничего не хотел замечать, кроме стопки красных, синих, малиновых учебников, которые, меняясь, все прибывали из библиотеки и заполняли его маленькую полочку с книгами, висевшую над кроватью. Он учил и зубрил, вгрызаясь в науку, а его соседи по комнате – Витек и Саламыч, разбитные ребята, вели разгульную жизнь – пьянки не прекращались, и столько воли нужно было, чтобы, вставая наутро, с гудящей головой, в которую, казалось, били шпалой – садиться за книги, наливать чай, раскрывать книгу дрожащими пальцами. И сколько раз бывало, он ложился спать в преддверии экзамена, собираясь выспаться, а просыпался среди ночи – от стона, от скрипа соседней кровати. Саламыч опять привел девчонку, и Тищенко кричал им:

– Заткнитесь вы, блин! Я же сплю!

И Саламыч извиняюще шептал:

– Жень, мы тихо, тихо!

Но где ж тут заснуть! На экзамен он шел невыспавшийся.

Незаметно минула зима, мелькнула весна, махнув, словно зеленым платком, листвой на деревьях, и уже наступало роскошное, спелое лето, и хотелось куда-нибудь к воде, к быстрой, прохладной речке, на берегу которой можно расслабиться, отдохнуть. Но грянули экзамены, сессия была занудной и длинной – экзамены в душных аудиториях, придирчивые преподаватели, горячая минеральная вода в принесенных с собою бутылках – все так надоело, что когда последний экзамен наконец закончился и преподаватель долгожданным автографом положил конец мучениям, Тищенко еле добрался до общаги, где уже вовсю шла пирушка, – Витек и Саламыч как-то умудрились отстреляться раньше него: учились на других факультетах. Тищенко отказался и от водки, и от пива, собрал вещи, поехал на вокзал и сел на автобус в свой родной город – и покатил по необъятной России на родину.

Здесь все было так же одинаково, как когда он уезжал. Высокие пыльные тополя, блеск дороги – он въехал в город, дорогу как раз поливали, было раннее утро, и редкие пешеходы уже семенили на работу, заспанные, хмурые. Пока ехал до вокзала, мелькали знакомые улицы и перекрестки, воспоминания то появлялись, то исчезали, и, выйдя на вокзале, вздохнув полной грудью – а воздух здесь был сухой и степной, совсем не такой, как в столице, – Тищенко понял, что ехал домой, а приехал в гости. Родной город оказался маленьким и пыльным. Дом остался в Москве.

Он вернулся загодя, даже не дождавшись окончания каникул. Еще целую неделю можно было гостить у родителей, но он рвался обратно и приехал в Москву, когда общежитие еще было почти пустым и редкие обитатели, тоже приехавшие раньше срока, бродили по длинным коридорам, одинокие и забытые, словно призраки. Евгений на этот раз занял совсем другую комнату, в другом крыле. Витек и Саламыч – отличные ребята, но ему хотелось хоть немного покоя. Гарантий, конечно, не было никаких – словно игра в рулетку. И уже на второй день дверь открылась и на пороге появился пухлый невысокий парень с встревоженными, бегающими глазками.

– Привет, – дружелюбно сказал Тищенко, откладывая книгу и поднимаясь с кровати, – ты в этой комнате будешь жить? Соседи, значит. Меня Женя зовут, – и протянул руку.

– Олег Кожемяка! – пробасил парень и сунул маленькую потную ладонь.

Рукопожатие состоялось.

Судьба распорядилась по-своему – не успел Тищенко уехать из родного города, как тот сам словно явился за ним. Олег оказался земляком, жил через улицу от дома родителей Тищенко. Какое совпадение! На радостях соорудили небольшую пьянку. Олег, как выяснилось, поступил на юридический, первый курс. Евгений на правах ветерана стал учить «абитуру», что и как надо делать, где приличные кафешки вокруг, где магазин и прочие вещи, необходимые студенту. Олег все больше молчал и кивал. «Хорошо, – мысленно радовался Евгений, – этот по крайней мере по перваку будет смирный, потом, может, и разойдется, а пока тюфяк тюфяком, провинциал! Интересно, и я был таким же?»

Тем временем студенты съезжались, общежитие полнилось людьми, говором, смехом, и уже первое сентября отзвенело, полетели будни. Третий сосед в комнату приехал, когда прошли уже две недели учебы. Это был высокий парень, и в первый же день, едва зайдя в комнату, он рухнул на кровать и пробормотал:

– Не будить во имя всех богов!

Он ехал откуда-то с Дальнего Востока, они пили всю дорогу, и теперь он отходил, тяжело и медленно. На другой день он проснулся, хмуро огляделся вокруг:

– Я что, в общаге? Слава богу, не промахнулся!

Он закурил сигарету, опять прилег, с удовольствием выпустил вверх, в потолок, острую струю серого дыма. Потом вышел из комнаты, вернулся с гитарой, которую раздобыл у кого-то из соседей, взял несколько аккордов, затянулся, потом потушил сигарету и заиграл:

– Ах вы, кони, мои кони, – и дальше, дальше, и вот уже дверь открылась, и вошли несколько человек – послушать, присели на кровать.

Он оказался коммуникабелен и смел, этот Серега, и Тищенко, было возрадовавшийся тишине, понял – просчитался. Но с Серегой было весело, и это искупало все! Он тоже учился на экономиста, и как-то они сразу сошлись с Евгением, подружились, и скоро уже Сергей делился своими планами, которые рождались у него беспрерывно, – предлагал ехать летом на заработки в южные города, к морю, или расселить по комнатам общаги «леваков» и брать с них мзду за постой. Каждый раз, уходя в город – а он не привык возвращаться пустым и калымил на всяком деле, какое могло подвернуться, – перепродать билеты на футбольный матч или раздать рекламные бумажки, – он привозил замерзшую, в белом инее бутылку вина или пиво в стеклянной таре, звеневшей, как карманная мелочь. Выпивать после успехов было его правилом – и все, кто оказывался рядом, невольно соучаствовали в пирушке. Но часто, когда удача отказывала ему, как отказывает неотразимому, но бедному воздыхателю привередливая девушка, он залегал в берлогу, прятался от кредиторов, в которых ходила половина общаги. Пусто неслось время, когда иссякали деньги, и расцветала жизнь, когда они появлялись. Тогда ехали в центр, на Арбат, бродили взбудораженно-бесцельной толпой, заглядывая в витрины, танцуя и смеясь, а оседали в «Макдональдсе», заказывали огромные, бесформенные гамбургеры, запивали ледяной кока-колой – и были счастливее всех в целом свете.

Но это были редкие мгновения, а обычный день начинался обычно – Евгений вставал утром, бродил по комнате, приходя в себя после короткого сна, медленно чистил зубы, шустро одевался – мимоходом глянул на часы и ужаснулся пролетевшему времени – лекция начиналась через десять минут. Спешный пробег по осеннему парку, по облетевшей листве, с развевающимся шарфом – и все равно не успел, уселся за парту, когда медлительный преподаватель, оглядев из-под седых ресниц неровные ряды учеников – открыл журнал и начал неторопливую перекличку. Суматоха перемены, переход в другой корпус – и снова речь преподавателя, незабвенно-родная, журчащая, как молодой ручей. А когда кончался тягомотный учебный день, Евгений плелся к общежитию, возле которого почему-то всегда было ветрено. Понять эту аномалию было невозможно, и сколько раз Евгений, содрогаясь под ударами ветра, удивлялся этой природной особенности. Ведь еще минуту назад, казалось, ни дуновения. А здесь – просто сносит! Кошмар!

Он проходил мимо охранника, сонно глядевшего на студенческий, дожидался лифта, который громыхал, словно телега, где-то наверху, но все же приезжал, распахивал двери. Ехал наверх, и там – темные, обшарпанные коридоры, к которым так и не привык, которые раздражали своей вызывающей пустотой.

Иногда, неожиданно и ярко, приходил праздник. И тогда из дверей, выходивших в коридор, то и дело доносились крики. «Какой же праздник?» – вспоминал Евгений, плетясь домой, но угрюмая осень, царившая за окном, не располагала ни к веселью, ни к празднованиям. Распахнул дверь – две незнакомые девицы сидели на его кровати, облокотившись, каждая на свою сторону, на спинки. Олег примостился за столом. Серега разлегся на своей кровати и разглагольствовал, как обычно. На стоявшем у окна столике – три пустые бутылки из-под вина. Стаканы стояли тут же. Когда Евгений вошел, Сергей как раз говорил, обращаясь к одной из девушек: