– Под Есенина косит, – сказал батя.

У себя на заводе, в сталелитейном цехе, он был главным авторитетом по части литературы. Прочитал всю классику и уже этим вызывал уважение. Сын молча кивнул. Да, мол, похоже.

Павел бродил по улицам, и слякотное небо, ноздреватое и серое, нависало над ним, как знамение, как судьба. Вялые пешеходы семенили кругом, жадным огнем светились витрины. Черноглазая девушка прошла мимо, чуть улыбнувшись. И снова небо. Павел смотрел на него чаще, чем следовало. Так казалось ему самому.

Небо казалось ему матерью, в облако пеленающей младенца. И странно чужими казались свои же стихи. Слова он порой забывал, но мелодию, ритмику чувствовал, и она в нем звучала.

И скоро Павел уже без этого не мог – без этих обрывков фраз, слов, стихов – он словно захлебывался ими и снова забывался, глядя на небо, – осень в нем застоялась, как кисель в кастрюле, и была вязкая, тягучая, будто сладкая, – так он ее чувствовал.

Зима была гладкая и снежная. Словно игральные карты, рассыпались по базарам пуховые платки, грянула музыка на ледяных катках. Павел забыл осень, зима его развеселила. Ночные клубы расцвели, словно букеты. Какая-то загадочность появилась в медленном мерцании их фасадов, и бешеный ритм танцевальных площадок увлекал, завораживал. Явились девушки с шикарными улыбками, и что-то совсем особенное заблистало в окружающем мире. Особенное, но непонятное. Ритм жизни его увлек.

Новый год был ярким и чувственным. Как попавший за шиворот снег, он жег кожу. Павел встретил его с симпатией. Он многого ждал от этого года.

Праздники шумели оркестровыми трубами. Компания, в которой был Павел, два дня гудела в квартире, а потом, на третий, высыпала на улицу – и как Павла ослепил этот оглушительно белый снег! Он шага не мог ступить и все улыбался, улыбался… А потом играли в снежки на набережной, и с недоумением смотрели на них гуляющие старички… Все тогда казалось смешным и забавным.

В этой компании он встретил Лиду. Она была очень хрупкая – как граненая вазочка. Она курила тонкие сигареты с розовой каймой. Она когда-то читала Николая Гумилева. В ее задумчивости было много шарма, и на кисти рук Павла как-то по-особому нежно ложился ее тоненький подбородок. И она смотрела в глаза ему долго-долго.

Март был пьянящий и искренний. Незаметно схлынула зима, оставляя после себя в тени домов залежи нерастаявшего снега. Мелкие, проворные ручьи заполнили улицы. Стало почти жарко, и люди ходили в разноцветных, ярких рубашках, словно благодаря весну за это щедрое солнце, за тепло, за новые мысли, за красоту просыпающегося мира. И Павел в этой идиллии, в этом разыгравшемся веселье был будто лишний – с Лидой они расстались еще на задворках февраля, в рваном, полном недомолвок разговоре так и не поняв, что же их сблизило тогда, в новогоднем тумане, – ничего общего между ними не было. И теперь, в разноголосице весны, когда так многое кажется возможным, Павел чувствовал, что попал в тупик. Ему ничего не хотелось, ничто не прельщало. Он словно выдохся за эту долгую зиму, которая казалась такой яркой и бесконечной. Чем теперь ему жить, где искать себя?

Он пошел устраиваться на работу. Распределение, которое обещали в университете, он уже пропустил, и теперь искал сам, покупая толстые, бесконечные газеты с объявлениями о работе и не находя там того, чего хотел. Его тянуло в рекламу или журналистику, но везде стояло, как надоевший штамп: «с опытом работы». Да где же его взять, этот опыт, если никто не берет?

Павел подключил Интернет, стал бродить по сайтам, но и там все было одно – начинать надо было с самого низа, помощником менеджера… Устроился в одну из рекламных фирм, продержался неделю. За это время его так достала эта работа – перемещенье бумажек, походы за бутербродами или водкой, стеб и хохот по каждому поводу – а главное, полное отсутствие творчества, чего-то интересного, манящего – он ушел оттуда. По рекомендации одного приятеля из института попал в штаб коммунистической партии – но и там протянул недолго, слоняясь по митингам, на которые в тот предвыборный год коммунисты были особенно горазды.

И опять гулкая пустота, и единственное, что запомнил Павел из того времени по странной причуде памяти, – это ночь с нежным багрянцем фонарей, когда он шел к центру от набережной. За спиной бешеным костром полыхал концерт, бились ярые звуки, компания друзей осталась там, в кольце света и грома, а Павлу надоели эти всполохи фейерверков, и грохот, и ор московского солиста. Он шел по тротуару, влажному, почти липкому, словно цеплявшему подошвы ботинок, и встретившийся на перекрестке, оглядывающийся по сторонам парень с бритыми висками рассказывал девушке какую-то историю, и она, лучезарная блондинка, улыбалась, обнимая его, переспрашивала:

– А она что?

Эти ночные улочки, полные очарования, скрывающие все на свете, в которых бесконечность не кажется невозможной, вели и вели Павла дальше и дальше, словно волшебная нить. И они вывели его, после нескольких поворотов и подворотен – к большому дому с мирными огнями, и нежно-желтая краска словно обволакивала его, как кисейная шаль, и столько в нем было очарования! Казалось, сейчас откроется дверь и добрый маг в черном плаще и красном камзоле выйдет, улыбнется, начнет занимательный фокус… Но сонно и бесшумно стояло здание, высились ели в палисаднике, окружавшем его.

Ночная мэрия была совсем не та, что днем. Без суеты людей, в умиротворении ночи, она была красочная и спокойная, как счастливая невеста. И Павел пошел к ней, прямо по газонам, в тени елей, прогулялся туда и сюда, вышел на лужайку, заглянул в темные окна первого этажа. Где-то там, внутри, он сейчас гуляет на мониторах охраны, и это реалити-шоу развеселило его – он сначала выдвинул кукиш в сторону, где виднелась камера, потом еще один жест – в честь изломанного локтя, и пошел прочь, смеясь… Здорово все-таки быть студентом! Им многое сходит за молодостью.

Показалась дорога, и пока Павел шел к остановке, мимо прогудел пустой троллейбус – а следующий, знал, будет только через двадцать минут. Присел на холодную лавочку, и целая ночь развернулась над головой черною шапкой, а в уголке остановки лежал забытый кем-то носовой платок, такой же грустный и одинокий, как и вся наступившая весна. Троллейбус подъехал и, словно раковина, раздвинул двери – в них жемчужно блеснули окна, и Павел, поднявшись по ступенькам, улыбнулся – он в троллейбусе был один. Кондукторша, полная ночного покоя, вялая и мягкая, подошла, сгребла мелочь из ладони Павла, вырвала билетик из длинного рулона, свернутого, как угревшаяся змея. Троллейбус, неуклюже ворочаясь, выехал на мост, и фосфорный город пульсировал внизу сиянием, и циферблат на здании вокзала горел розовым светом – пошел первый час. Возле ресторана «Белый аист» в троллейбус ввалилась толпа – веселая донельзя. Хохот так и рвался из них, пока они не рассыпались по сиденьям, как апельсины, и сразу к кондукторше:

– Мы за проезд платить не будем! Наш троллейбус вон стоит! – кричал парень, блондин с напомаженными волосами.

И точно, проезжая мимо, Павел увидел замерший, словно выброшенный на сушу кит, мигающий сигналами аварийки троллейбус.

– Нам на мосту кто-то лобовое стекло разбил, – продолжал парень, – ехали, никого не трогали. И тут – раз! Камнем, кажется.