Действие развивалось. Императрица всевластна и капризна. Полковник то в фаворе, то на грани гибели.

«Женское сердце, – думал Павел, – не изменилось совершенно. Все в его руках! Даже обидно, даже страшно. Но ничего не поделаешь».

Полковник на сцене клялся в любви снова и снова. Екатерина была то милостива, то беспощадна.

«Как же так, – размышлял Павел, отвлекаясь от действия, – как же ей это удается? Так чувствовать, так все понимать. Непостижимо. Непонятно».

Спектакль близился к концу. Екатерина, после многих сомнений, присваивает полковнику желанный статус фаворита и любовника. Попутно он становится генералом. Все счастливы, и молодой генерал гарцует на настоящем коне, как-то проведенном на сцену. Аплодисменты. Зрители встают, и актеры, разоблаченные от костюмов, выходят на сцену. И на месте величавой Екатерины стоит красивая и молодая блондинка. Зал полон овацией, и долгое эхо бьется под крышей, как пойманный в силок голубь. Все аплодируют ей. Императрице. Несравненной и единственной. Его Юлии.

В гримерке, как обычно, была несусветная толкотня. Павел никогда не мог понять, почему столько народу топчется именно в ее гримерке, почему постоянно кто-то ходит, галдит, смеется, и все это перемешалось до того, что тесно, и с ним здороваются, и улыбаются ему.

– А, Паша, – кивнула девушка, игравшая фрейлину, – Юлька сейчас придет, посиди пока.

Павел присел на крутящееся кресло, которое почему-то стояло в углу за дверью.

Юля пришла уставшая. Улыбнулась и бросила в корзину, на подушки, корону. Волосы распустила, и сразу стала обыкновенной, знакомой, почти домашней.

Гримерка была самая обыкновенная, даже скромная. Шкафчик с одеждой, серое зеркало, столик с рядами карандашей, помад, кисточек. Отдельно на самом краю трюмо лежала косметичка, и Юля доставала из нее все новые и новые тени, тушь для ресниц, пудру, еще какие-то карандаши…

«И куда ей столько, – думал Павел и тут же окорачивал себя: – Ну а что же ты хочешь? Актриса. Профессионал!»

– Тебе идет, – указал он на мушку.

– Ну вот только не надо, – ответила Юля, вытирая синюю тушь из-под глаз, – а то я и корсет могу оставить, и юбку. Как домой-то везти меня будешь? Я в машину не влезу. На руках понесешь.

– Без проблем, – сказал Павел.

Они вышли на улицу, когда уже минуло одиннадцать часов, и теплая пустота летнего вечера словно укутывала в себя. Перед ними раскинулась Волга и белели огоньки на другом берегу, мелькали по воде блики, чуть видные, загадочные. Пахло сыростью, мимо проходили пары, гулявшие по набережной, неспешные, счастливые. Время словно затаилось, и, замерев на пороге, можно было простоять и пять, и десять минут, и двигаться не хотелось. Какая-то приятная скованность овладевала совершенно мыслями, и можно было пройти и километр, и два по этой бесконечной набережной, не думая ни о чем, разговаривая, смеясь, влюбляясь.

Актеры высыпали на улицу, как довольные дети. Спектакль прошел нормально, все хорошо. Совсем молодые девчата, игравшие в массовых сценах, пошли вниз по центральной лестнице. Там, у самой воды, пестрели яркие вывески ночных клубов. Парень, представлявший генерала, курил и звонко матерился на крыльце. Рядом с ним хохотали две девицы. Юля уцепилась за рукав Павла и почти спала, притулив голову ему на плечо. И ощущение счастья, сегодняшнего, проходящего, но такого ослепительного счастья было живым и ощутимым. Казалось, тронь его рукой – и оно окажется мягким, податливым, послушным, и его можно будет взять в руки, как резиновый мяч. Все было предсказуемо и занятно. И медовая атмосфера набережной, и девушка, держащая за руку…

– Пашка, когда ты купишь машину? – в который уже раз спросила Юля, садясь в такси. – Ты ведь такой славный…

Они поехали к ней домой.

Тогда – при их знакомстве – ярко горел выжженный пол разыгравшейся дискотеки, мерцал свет, белыми молниями вспыхивали огни, а вдоль стен, за затейливыми столиками с завитками вырезанных змей и драконов, почти потерявшимися в набегающей темноте, сидели компании. Народ собрался на редкость разношерстный – были и молодые менеджеры, и банкиры, и даже игрок местной футбольной команды – шел разговор о театре. Ночной клуб был полон, и чтобы уместить всех за одним столом, пришлось с боем добывать стулья от других столиков. Один из парней, развязный верзила с татуировкой во всю грудь, выглядывающей из-под рубашки, доказывал, что в наш век театр устарел категорически, а с ним спорила невысокая и пухленькая блондинка, смело выглядывающая из-за своего стакана с ликером. Павел цедил коньяк и прислушивался к спору. Ему была ближе позиция девушки. Когда спор благополучно выдохся, закончившись, как обычно, ничем, Павел подсел к ней и сказал:

– Привет. По-моему, ты права. Искусство ради искусства, все остальное – мираж.

– Ну да. Понимаешь, если во всем прогибаться – а ведь это и имеется в виду… – «Какая она красивая», – подумал Павел посередине ее мысли. – …никакой критики постановка не выдержит. Я это по опыту знаю. Мы ведь ставили и философские, и альтернативные вещи, а все как-то не идет. Так, чего-то мучаемся. А хочется-то результата, чтобы глаза зрителей видеть, когда они нам аплодируют.

– И что же теперь ставите?

– Комедии…

Глаза у нее были удивительные. Они словно смеялись над собеседником, но не зло, а так, по-хозяйски добродушно. Она словно поняла с первого же момента, с первого же взгляда, что Павел у нее в руках, как пойманная рыбка, и спокойно наслаждалась этой мыслью. Через пять минут разговора ее глаза смеялись, и Павел уже чувствовал то нежное блаженство, которое охватывало всякий раз, когда внимание красивой женщины обращалось на него. Говорили они непрерывно. Словно невидимая стена оградила их от компании, они обособились незаметно для прочих, хотя сидели в самом центре. Как посреди бушующего моря остается нетронутым маленький остров, так и их разговор как-то вдруг зажил своей жизнью, и хотя их и отвлекали, и задавали вопросы, эта общая генеральная линия незаконченного разговора оставалась в сознании, и оба к ней немного погодя возвращались. Как-то незаметно Павел рассказал о том, что начал работу в редакции и после двух месяцев работы его оттуда до сих пор не выгнали, к изумлению всех родственников, по самому смелому прогнозу которых его должны были уволить в конце второй недели работы. О том, что ему нравится работа журналиста, и адреналин, и драйв, который в ней присутствует. Он даже о стихах сболтнул ненароком, тотчас же пожалев о такой неосторожности.

– А, поэт, – сказала она, и глаза ее просто хохотали в этот момент, – что же, здорово. Стихи я люблю.

Павел отчаянно смущался своих стихов и ни разу не читал их трезвым. Он с ужасом подумал, что Юля будет сейчас просить прочесть что-нибудь – по древнему обычаю, преследующему поэтов. Но она промолчала, как-то задумчиво глянула на свой пустой стакан, улыбнулась.

– Завтра будет концерт на набережной, – сказал Павел, – хочешь, пойдем вместе?

– Хорошо, – сказала она.

Все собрались как-то слаженно и быстро. Еще минуту назад никто не помышлял об уходе, предлагая продолжать банкет хоть до утра, а тут, словно подчиняясь какому-то инстинкту, вся компания засобиралась, вскочила – и к выходу.

Ночной город был как застывшее облако. Ни звука кругом, ни движения. И только ряд такси, мерцающих желтым светом, молчаливо, таинственно. Юля улыбнулась на прощание. «До завтра», – подумал Павел.

День прошел, как мгновение. Павел не думал о ней, не переживал, он просто чувствовал то настроение, ту ауру разговора, которая теплым комком в душу закатилась. Он даже и не представлял себе, как все будет, когда они встретятся. Это тоже было ново. В былые времена, в предыдущие свидания Павел тщательно репетировал, для себя совсем незаметно, те слова, которые он произнесет при встрече, что скажет потом, когда они присядут на лавочку или будут просто гулять. Эти мысли приходили как-то сами, без вмешательства Павла. Бывало, он сидел и внимательно работал над статьей, не отвлекался нисколько, и вдруг – он уже беседует со своей новой знакомой в кафе. И все так подробно видно – и розовые стеклянные лампочки на потолке, и пятнистую обивку софы, и блестящие карие глаза собеседницы, что кажется, будто и вправду так будет вечером, когда они встретятся. Павел встряхивался, наливал кофе, отчитывал себя внутренне, но через двадцать минут опять – уже в другом баре, но с этой же девушкой они обсуждают итальянское искусство. И так весь день и катится, в миражах и иллюзиях, пока не наступит прохладный, бархатный вечер, и под душистым майским тополем возле старого кинотеатрика, в котором он так часто бывал ребенком, Павел встречался с этой девушкой. Она была в шелковом свитере цвета морского прибоя, она улыбнулась очень доверчиво, вся весенняя и красивая, и все предчувствия рассыпались, как песок, и через десять минут они шли в парк, совсем не предусмотренный в дневных миражах.