Филип каждую неделю, в десятом часу утра в понедельник, являлся к Тищенко и докладывал цифры… Вы побеждаете, все идет нормально… Салтыков позади, давно себя скомпрометировал… И такие сладкие, медовые мысли текли со всех сторон, и Тищенко внимал им с радостью и волнением. Если бы кто-то заикнулся, что ему не выиграть, тут же вылетел бы из команды.

И вот настали выборы. Тищенко голосовал на своем участке, потом приехал в «Посейдон», и весь день возвращались его люди, и все говорили одно – все по плану, все хорошо. Еще до закрытия участков, в пять часов, полетели в потолок пробки, начались тосты. Пошел праздник, но отрезвление было быстрым. Еще не пробило двенадцать, как приехавший юнец, не приняв положенного бокала, вскрикнул: «Салтыков побеждает!»

И тишина укутала все. А потом – какой крик! Бедного студента чуть не затоптали. Да как он смеет… все уже решено… паникер окаянный…

Но все оказалось правдой. Действующий мэр выиграл почти десять процентов.

Счастье ускользнуло в один миг. Иллюзия победы преследовала Тищенко даже тогда, когда объявили результаты голосования. Ему все казалось, что неправильно посчитали, и эта блестящая, свершившаяся победа вот-вот наступит. Он так в нее уверовал, что теперь не принимал ничего иного. Сиденко пил с ним в баре и уговаривал, но Тищенко, кровенея лицом, накаляясь, вскакивал, орал и матерился, а ошарашенные официантки разлетались в разные стороны, как напуганные пчелы. И он садился опять, весь красный, и звонко толкал бокалы – они сыпались на пол, и Сиденко уже вставал, подходил к бармену, засовывал купюру в понимающую ладонь.

И они молча сидели под узорчатыми сводами бара, отделанного под старую Русь, над початым коньяком, утопая в дыму. Сиденко курил, изредка взглядывая на шефа, а тот, не поднимая головы, кривил губы и кашлял от дыма, но когда Сиденко тушил сигарету, приказывал:

– Кури! – И Сергей снова щелкал зажигалкой.

Так продолжалось две недели – беспробудных пивных, затейливых ресторанов. Его точила, гробила мысль, что все напрасно. Столько расплескал таланта, столько прожитой бессмысленности – зря! Все эти фиктивные победы, которым он так радовался, оглашенные рейтинги, трясущиеся от радости люди, заплывающие к нему в кабинет с пачками свежих процентов, – все оказалось ложью, и оттого, что его так ловко поддели, как задумчивую рыбу на крючок, солоно становилось, словно он прикусил губу и кровь на языке. А вокруг – стерильные лица помощников, и каждый, пригнувшись, словно кричит:

– Я не виноват!

И как не поверить ему, когда он такой жалко-приторный, с приглаженными волосами и тоненькой папкой в руках – как обвинить его? И кто же виноват, ведь все было так сочно и радостно, как поставленный на поднос праздничный торт с клубникой, но все перевернулось. Сам виноват, кому доверился – этим липким советчикам, с запинающимся голосом и дробным смехом, которые и слова не могли вымолвить, если перед ними нет бумажки с вышколенными словами, которые Тищенко вовсе не понимал, но почему-то верил их загадочной пустоте. И вот он исчез, этот научный мираж, эта сыворотка успеха, рассеялась в один миг, и он остался один посреди своего поражения, как остается посреди океана матрос, спасшийся на шлюпке с потонувшего корабля. Пустыней чудился ему город, замерший и далекий, – ни единого телефонного звонка не раздавалась из него, ни единого гласа не слышалось, и, коротая вечер, он вскрывал подарочный виски в дорогой упаковке, усаживался в кресло-качалку, запрокидывал голову, глядел в потолок, который то опускался, то поднимался вновь, и Тищенко делал новый глоток.

И теперь он решал – оставаться или нет. Это было тяжкое время, все усилия и деньги рухнули, утекли безвозвратно. И за этими лицами, которые тут и там встречались по городу – виднелись в машинных стеклах, в рыночной толпе, на улицах – не чувствовалось ни понимания, ни жалости к нему. Они его сдали! Ведь Пантелей проворовался так, что и не снилось никому. А они его выбрали! Разве это народ?!

Он успокаивался только дома, когда Ольга приносила ему в постель женьшеневый чай, и он расслабленно, совсем по-детски улыбался ей. Постепенно он успокоился. Конечно, обидно. Денег уже не вернуть. Но ведь был город, который за окнами блестел и искрился на солнце. Который расцветал в эти весенние дни, словно умело подправленная садовником клумба, жил и дышал совсем рядом. Все поправимо! Как бы ни было, а имя себе он сделал. И в следующий раз, когда грянет глас народный, вспомнят его, да и не даст он себя забыть. И, глядя в самое раннее утро, когда только просыпается город, на аккуратные скамейки, редких пешеходов, бьющиеся фонтаны, рассыпающие свои жемчуга, Тищенко чувствовал, что чего-то не понял здесь, не вжился, не почувствовал. И в другой раз все будет по-иному.

И еще успокаивали забавные, милые мелочи. Он выходил из «Посейдона» к своей блестящей, словно лакированной, машине. Глянул на нее, и сердце растаяло. Вот так игрушка! Ласковая, как теплый ветер, быстрая, как ураган. Несколько вкрадчивых ступенек, и он уже у нее. Глянул в тонированные черные стекла – и свое отражение отшатнулось модным молодым человеком в белом костюме и черных очках. Красота! Открыл дверцу, и тут – старушка, плетущаяся мимо, приостановилась, и в спину себе услышал Тищенко:

– Я за него голосовала, а он такой шибздик!

И сразу настроение, словно воздушный шарик, лопнуло – на тысячу лоскутов. Неблагодарный народ! А ведь вправду, когда разливалась избирательная кампания, придумали ход – каждый, кто был рядом с Тищенко, был ниже его ростом. И когда в телевизионном ролике он бодро шагал на какое-нибудь благое мероприятие, за ним суетливо поспевали помощники – и Тищенко высился над ними, как небоскреб над девятиэтажками. И вот теперь народ, привыкший видеть в Тищенко великана, удивлялся! Оказалось, он – карлик! И Тищенко, усевшись за руль, с ядовитым вниманием оглядывался на старушку. И ведь не исправить этот народ, не переделать!

Он оставил весь свой штаб. Даже тех, кто не оправдал надежд, кто все сделал неправильно. Удержал их, потому что и сам ошибся – не раз. Битый ценнее, как говорится. Он начал работу, и его синий «мерседес» мелькал по городу, он был и на строительстве детского сада, и на открытии парка, и в школах… Его активность всех удивила. Ведь он проиграл! Как боксер, поднявшийся после нокдауна, он медленно приходил в себя – будто и не получал по лицу. И везде, на каждом перекрестке, обнаруживались листовки Тищенко – я помогу, я все сделаю, верьте мне…

И войдя в эту бурную жизнь, как входят в русло реки корабли, он уже не мог повернуть назад, течение несло его дальше и дальше, даже к берегу пристать – и то нельзя.

Он стал задерживаться на работе, а иногда и ночевал там – ему в кабинет перетащили диван из холла. А по утрам, проснувшись, он выходил на балкон, широкий и просторный, с белым парапетом, и представлялась ясная и солнечная картина – уходящая вдаль Волга и город, разворачивающийся, словно тонкая, хрустящая карта, перед глазами. Он умывался в комнате отдыха, чистил зубы, разбирал вялые бумаги, столпившиеся на столе еще с вечера. И как-то с утра дверь распахнулась – очень сильно, ударив ручкой стоявший возле нее столик. Вошел Филип – он всегда так неуклюже открывал двери – и следом за ним незнакомый молодой парень, скуластый и темноволосый.

– Один из лучших молодых журналистов города! – отрекомендовал Филип, – будете знакомы, Евгений Иннокентьевич! Это – Павел…

Ночь, как паранджа, темная. Слишком долго тянется тьма, словно и не было никогда рассвета. Даже луны не видно, только матовое, розовое сияние неба. Павел долго не мог понять, почему именно розовый свет за окном, который постоянно лился и лился в окна, какой бы темной ни была ночь. И вот как-то ему объяснили, что это сияние многих огней – фонарей и витрин, которые, слившись в небе, мерцают и в осень, и в зиму.