Шаг. Сепу. Пленница из далеких земель — она пережила войну, смерть учителя, попала в лапы людоедов, но сохранила кротость и добросердечие. Кем рождена она — селянкой, дворянкой… Святой? И кем рождена Эбеле, обесчещенная предательством?

Шаг. Я больше не один. Разве не хранила меня метка на лбу? Разве не с именем Клалва на устах я защищаю люд? Разве не Буру — мой подлинный отец и господин?!

Шаг. Мой долг — хранить верность клятвам.

Шаг. Мое достоинство — в защите доверившихся мне.

Шаг. Мое сердце принадлежит братьям.

Я поравнялся с То и наши взгляды встретились.

***

— Я знаю, через что тебе пришлось пройти, Аджо. — Мягко улыбнувшись, добрым голосом произнес То. Его спутники — и шрамированный щегол, и одоспешенный смердящий потом старик, и манерный чиновник — изучающе разглядывают меня. — Смерть и боль, вознесение в объятиях господина, что предательски бросил тебя на растерзание в хекалу. Костяная Обитель — твердыня Мунаша, еретика. Вся их жизнь — Кхато, его вассалов-ганов и заискивающими перед ними первенцев великих кланов — подчинена угнетению. Ты видел Кважье Копыто! Люд с Чердака никогда не разорвет узы, связывающие его с нищетой и никогда не станет равным высокомерным тварям Нижнего яруса. А бваны — что бваны! Они сидят во дворцах, огорожены стенами, им нет дела до нас с тобой. Впрочем, ты и сам это знаешь, Аджо. Эти твари дважды уничтожили твою семью и вынудили служить себе. Тебе нужна свобода? Я — твоя свобода. Мы все — одно целое, мы все — Рабы Раввы.

— То… — Тихо отвечаю, опустив голову. — Ты прав. Ты мудр, но ответь — откуда ты меня знаешь? Я же… Просто Аджо.

— Ты — герой, Аджо. — Улыбнувшись шире, обнял меня То. После чего прошептал на ухо. — Бэл. Она поведала мне о твоей победе во всех подробностях. — Затем Святейший отодвинулся и, положив руки мне на предплечья, не сводя с взгляда, тихо проговорил:

— Нам надо поговорить. Наедине.

***

Маленькая комнатушка подземелья. Два деревянных кресла, обитые шерстяной тканью. Между ними — столик кувшином и двумя деревянными кружками. Перед ними — камин.

Святейший впустил меня первым, закрыл дверь и запер на засов. Пригласил присесть.

— Люблю мрак и огонь. — Признался он. — Обычно второе кресло занимает Бэл, но… Она уже, наверное, спит. Но когда проснется… Всё будет иначе.

Сажусь в кресло. Святейший, разлив варево из кувшина, садится рядом. Прихлебывает — дождавшись сего момента, пробую отвар на вкус. Молнией ударило воспоминание — я вынимал такой же из печи в доме Эбеле в Желтоцветье.

— Я наслышан о твоей судьбе, Аджо. — Проговорил То. — А ты о моей — нет. Меня воспитала улица Тасталы — тесного города на границе с Великой мтаваань Хуну, что на западе. Те места страдали от набегов лунных братьев столь часто, что локоть соседа в строю я чувствовал чаще, чем раб на шахте — хлыст надзирателя. Тебе знакомы те земли, ведь мы из одного края. Из Западного Предела.

Я невольно вздрогнул. Святейший То помолчал, отхлебнул из кружки и продолжил.

— Наша земля вверила сердца повелителю — Буру из рода Клалва, первенцу и бывшему хозяину всея клана. Но… Он был далек от родины. Его меч рубил головы разбойникам и иноземцам на Каменистом плато, в Верхнеземье, в Равнинах хассу, но не лунным братьям близ Тасталы. В бою с ними погиб мой отец — десять лет назад. А восемь лет назад Тастала впустила лунных братьев, потеряв всякую волю биться за чужие интересы. Ты знаешь, что сделал Буру, когда вернулся?..

Я знаю. Потому молчу. Святейший То усмехнулся.

— Вернув Тасталу, он взял дань серебром. Многие не смогли ее уплатить — тогда он позволил вместо монеты отдать сына, дочь или кваггу. И меня отдали. Впрочем, ненадолго — ведомый жаждой свободы, ночью я выскользнул и вместе с караваном беженцев пробрался в Кважье Копыто. Несправедливость ослепила меня, нищета растоптала, а нравственное падение людей вдохновило. Я — не хуже них. Я способен на большее.

Он повернулся ко мне и лицо снова освещает добрая улыбка.

— Ты спас целый город, Аджо. И я спасу. Потому что только ты знаешь, как победить Буру.

— Буру?.. — Встрепенувшись, смотрю на него. Святейший То кивает.

— Долго же ты спал у Мунаша. Сейчас я расскажу, что ты пропусти…

***

Унати, мой верный друг, в тот момент стоял подле Саггота в зале первенцев. Пусть он кажется омерзительно женственным для мужчины, но его удивительные таланты в счете нужны всем. Урожденный бваной, он снискал презрение за работу, выполнять которую должно мхарану. Впрочем, это убило в нем высокомерие ему подобных и позволило в тот злополучный день присутствовать во дворце по левую руку от Саггота, докладывая о совещании первенцев мне.

Как сейчас помню, его лицо скривилось, когда он вспоминал речи каждого из трех первенцев. Первый поведал о резне в Каменном плато, второй — о войне в западных ганань, что лежат за землями Шугабы, а третий — о положении дел во дворце Кхато. Но затем слово взял Буру. Он встал и глаза его пылали злобой. Приближенные в капюшонах за его спиной почтительно поклонились.

— Братья мои, пришел я с Запада, где ратный подвиг предотвратил бойню. Минуя многие города, явились лунные твари в сердце пограничья — в Желтоцветье. Они обошли заставы, они пришли нежданно, ибо ведомы были чужой злой волей. Предательство было взращено в сердце Клалвы и гнев наших предков божественным ветром падет на голову нарушившего клятву, данную своему сюзерену.

В этот миг приближенный Буру сорвал капюшон — под ним было лицо Адед Клалва, правой руки Курусы Фарусида, Гана Великой Тонго.

— Именем Повелителя, именем чести великого клана Клалва, именем клятв наших предков, я повелеваю вам, братья, немедленно низложить Саггота до священного суда Повелителя. — Провозгласил Буру.

Тишина обрушилась на зал — никто не посмел возразить, но никто не решился обнажить меч. Лишь когда за рукоятью потянулась Адед, Саггот встал с кресла и на его лице теплилась улыбка.

— Если совету первенцев угодно меня низложить, я, раб наших традиций и свидетель нашего закона, подчинюсь воле родичей. — Проговорил он, а после взял паузу и закончил. — Но я правил Клалва годами и достоин уважения к себе. Пусть буду под конвоем — но спать буду в покоях. Пусть буду судим — но доказанная невиновность позволит мне избираться хозяином клана.

— Да, брат. — Ответил ему Буру. — Так и будет.

***

Чакайд Хан, тот парнишка в шрамах, удивительный мальчуган! Я его знаю с детства, ибо с детства он драчлив донельзя. Как ты, быть может, догадался, он трудился на посту стражника — в титуле десятника, пока назначенный Буру сотник его не изгнал. Под началом Чакайда были младшие сыны вассалов Клалва — достаточно близкие и верные, дабы, обласканных, держать подле себя, но не настолько родовитые, чтобы быть еще ближе. Чакайд — вздорный малый, участник многих схваток, справедливых и бесчестных, но выходящий из каждой победителем. Достойный боец, ненавидимый собственным родом за презрение к традициям. Его способность видеть честь за пределом символов и клятв — то, что я в нем разглядел и то, что привело его к Рабам Раввы.

Он сторожил Саггота и видел предостаточно. Низложенного хозяина все еще любили и почитали — на поклон приходили кузены и дети, жены и наложницы, слуги и вассалы. Миловалась с ним даже племянница — моя возлюбленная Бэл. Дни в ожидании суда летели для него легко — Сагготу не чужд аппетит до еды, пульке и женщин. Но особое удовольствие доставил ему визит Бэл — они долго болтали о чем-то за закрытыми дверями и Чакайд услышал достаточно, чтобы нарисовать полную картину и доложить о том мне — то, о чем промолчала даже моя возлюбленная.

Куруса Фарусид прибудет в Кважье Копыто через два месяца. С гвардией.

***

Дубаку — чернь, рожденная на Чердаке задолго до того, как наш общий дом получил свое название. Не смотри на смердящие верблюжьи доспехи — они не раз защищали старикана на улицах. Он годами служил в страже, храня порядок, и добился расположения к себе семьи Хан. Покойная матушка клана распорядилась о его назначении воспитателем, дабы старый вояка вдолбил в душу Чакайда уважение к закону и способность постоять за себя. Пусть бесхитростный взгляд тебя не обманывает — ум у старикана на месте, ибо он — моя правая рука.