Михель даже головой потряс, отгоняя навязчивое видение. Когда же заставил себя высунуться — а была ведь мысль пустую зюйдвестку показать, раскрыв замыслы врагов, или вообще, обогнув надстройку, зайти в тыл, — то только усмехнулся. Стоят оба, родненькие, там, где и должны — у штурвала. Адриан, рыло задрав, вертит в руках какую-то мудрёную штучку, астролябию[120], кажись. А примерный ученичок Ян топчется вокруг да слушает, рот раззявив.

И они, эти два умника, поворачиваются вслед за светилом, спиной к Михелю, а ему ж только того и надо. По пути Михель окидывает напряжённым взором океанскую гладь, и сердце его чуть не лопается от радости: вельбот никак не успеет, разве что взамен вёсел обретёт крылья. Адриан что-то увлечённо продолжает рассказывать, но вот Ян бросает взгляд на Михеля и... испуганно вздрагивает. И тут же — вы только представьте! — предупреждает шкипера.

— Зар-режу обоих к чер-ртям собачьим! — рычит Михель сквозь стиснутые зубы. Ему осталось-то — три добрых прыжка, а тут этот придурок.

Однако Адриан — он ведь тоже не ожидал ничего подобного — просто замирает в недоумении. И ещё — Михель понимает это за долю секунды — ему жутко мешает астролябия в руках. Инструмент, как видно, дорогого стоит: блестит, что твоя корона, и просто швырнуть его в голову набегающего Михеля Адриан не может. Тем не менее свободная рука его тянется к ножу, и пальцы уже сомкнулись на ручке. А длиной его тесак куда как поболе Михелева будет: на глаз — так на треть примерно.

— Хватай его, Ян! — вопит Михель на пределе глотки. Если даже Ян и не послушает, в чём Михель не сомневается, то обязательно раздвоит внимание шкипера: заставит метаться, решивши, что и в тылу у него — враг.

Но всё складывается куда как с добром! Вздрогнув как от удара хлыстом, Ян буквально сомнамбулически обхватывает опешившего шкипера сзади. Захват его, само собой, слабенький, и в следующее мгновение он уже кубарем летит в сторону, однако именно этого-то мгновения Михелю и не хватало. Он уже здесь! И когда шкипер освобождается наконец-то от астролябии — Михель уж тут как тут, и ему некогда выяснять, чего в глазах Адриана больше — ненависти или презрения. Нож уже занесён, а шкипер, прекрасно понимая, что проиграл вчистую, даже не даёт себе труда уклониться, но тут Ян, всё ещё лежа, кричит:

— Не режь его, Михель, не режь! — И судорожно пытается вскочить и помочь, теперь уже явно Адриану.

— А что, у нас есть выбор? — пожимает плечами Михель. Тем не менее ради союзничка влёт меняет решение, и тяжёлой роговой ручкой ножа бьёт Адриана то ли в висок, то ли в ухо.

Все действия на пределе скорости, прицелиться как следует и некогда. Удар однако хорош, и даже не потому, что Адриан как подрубленный валится на палубу, а потому, что голова не пробита: крови, значит, не предвидится. Хотя голова у шкипера ещё поболит — почище свирепого похмелья. А уж сколь долго она будет болеть — то Михелю определять. С оглядкой на Яна, судя по всему.

— Волоки кусок цепи от запасной! От брашпиля. Да живей поворачивайся! — Михель жадно пожирал глазами точку вельбота у горизонта. Нет, там ничего не заметили. И немудрено: все увлечены погоней за очередным ни в чём не повинным кашалотом. Михель едва не наладил пинка испуганно огибающему его и шкипера Яну: — Поворачивайся! А то очухается, и тогда уж точно придётся подпустить кровушки.

— Астролябию-то зачем расколотили?

От неожиданности и явной неуместности заданного вопроса Михель даже опешил.

— Да случайно как-то наступил, — только и смог выдавить. — Это ведь шкипер уронил.

«Послал же Боженька лунатика тронутого в помощники!»

Снять со шкипера пояс. Что у него здесь? — ножны, ключи, в том числе от винного погребка, кошелёк зачем-то, огниво, трут... Так, позднее разберёмся, хотя нож его пусть поваляется на дне океанском. Теперь карманы — на предмет оружия и предметов, могущих способствовать побегу. Ничего, только куча бумажек каких-то. Ладно, пусть остаются: передачу «Ноя» новому владельцу осуществим без официальных церемоний и дарственных.

Мелькнула мысль подтащить Адриана к борту, да и кувыркнуть через леера для вящего спокойствия, да тут Ян объявился.

— Молодец! Скоро обернулся. — А про себя: «Чёртов спаситель чёртова шкипера».

Давненько Михель никого не вязал. Раньше-то оно нужды не было. Благородство во всех через край пенилось: даст пленный словцо клятвенное не давать дёру, ну и сидит себе смирно. Хотя бы и точно ведает, что верёвочка для него уже свита, топор наточен, пулька отлита и из формы вырублена, да железо накалено. Потом как-то враз ожесточились все друг на дружку. С Магдебурга? Нет, чуть раньше, с Ной-Рупина, когда Тилли впервые чётко разъяснил: пленных с боя не брать, сдавшихся после боя уничтожать. До того эти меры службу ландскнехтскую сделали опасной, невыносимо-обременительной, что как призвал Господь к ответу фанатиков, кровопийц неуёмных — Тилли там, Густава Шведского, Паппенгейма тож, — так и порядки ими заведённые, зверские, поломались, повывелись. Утеснять всячески нашего брата, на котором, кстати сказать, всё и держится, поостсрегаться стали. А то ведь на что замахнулись командиры неразумные? На самое святое — на смычку братскую незримую ландскнехтов всех наций и армий! Чтобы солдат, да опасался сдаться, перебежать, дезертировать? Времена горцев диких альпийских[121] быльём поросли, да и те ведь никогда выкупом не брезговали. К тому же оскудели изрядно города и веси от Войны нескончаемой, обезлюдели. Вот и стали опять пленных только что не целовать: или, мол, к нам на жалованье запишем, или за хороший выкуп отпустим. А то ведь надо было подобное удумать? — в шведском лагере была заведена двухразовая общая, строго обязательная молитва! Ну а водочки испить да девок потискать когда прикажете порядочному солдату время найти, ежели он с колен не встаёт? Причём король сам для своего народа и воинства псалмы сочинял! Вот уж истинно «наш пострел везде поспел».

Или, опять же, дурацкий приказ нашенских командиров: монастыри обходить на пушечный выстрел, церковное не трогать! Мы, значит, за них, попов толстобрюхих, жизни кладём, а они даже и поделиться с нами не хотят, жмотятся всячески?! Всё ж прекрасно ведают, чьи кладовые от богатств и припасов, столетиями копимых, ломятся, где богачи окрестные от контрибуций приют находят, не задаром, естественно, хоронятся, где девы Христовы без мужской ласки чахнут, а братья Христовы вне службы солдатской, почётной, изнывают. А ведь рассуди по совести: уж ежели нам там не дадут поживиться, то еретики-христопродавцы точно мимо не пройдут! И тем безмерно усилятся. Церкви, что ли, лучше будет, ежели воинство наше, христолюбивое, изнеможет, да и падёт в поле без подмоги должной?

Вязать надо и накрепко мужика, но если только толк с него какой намечается. А то мучаешь-мучаешь, ажно сам взопреешь, а толку ни на грош. Он и рад бы откупиться, чтоб хотя бы страдания разом оборвать, — да нечем.

«А ты, Адриан, как был мужичьём, так мужичьём и помрёшь. Несмотря на то что штурвал крутить обучен и корабль прям к порогу любимого кабака доставить можешь». Потому крутил Михель шкипера надёжно, безжалостно, чтобы даже вплоть до Второго пришествия никуда не делся.

— Упакован! — Михель сам залюбовался плодами рук своих. — Волоки его в трюм! — А в голову сразу, как ковш холодной воды в горячую ванну: «Вдруг дурачку моему чего в голову взбредёт: развяжет ненароком либо от жалости полоумной хотя бы узел ослабит?» — Пособить тебе, что ли? — «Почему бы и не поиграть в благодетеля?» — Давай, пожалуй, а то он хоть и костистый, да тяжеленный.

Адриан застонал уже на палубе, а в трюме полностью очухался. Попытался не подать виду, но Михель-то подобных штучек навидался и сразу понял, что не от ветра дрожат шкиперовы ресницы. Шутки ради неожиданно резко размахнулся, и, как и следовало ожидать, шкипер крепко зажмурился. Михель загоготал, крайне довольный собой, а шкиперу поневоле пришлось открыть глаза. Только Ян, кажется, так ничего и не понял.