— Ты плодишь монстров, — тихо сказала она, — любишься со своими зверями, а потом что рождается… все в лесах остается. И опять плодится. Ты знаешь о запрете, о том, что нельзя смешивать кровь. Тем более — нашу кровь. Божественную, золотую! И то, что ты делаешь… это отвратительно мне, сестра, едва ли не больше, чем сам Лаэф с его змеями, а ты знаешь, как я ненавижу его.

— Кто сказал тебе об этом? — спросила Тэхэ. Глазом не моргнула. Ни один мускул на лице не дрогнул. Не шелохнулась.

— Да все знают! — развела руками Сорэн. — Все! Твои птицы поют о твоей плодовитости, твои звери кричат о ней, твои дети расползаются по лесу и уже трудно не наступить ни на одно из них, пока идешь.

— Ты не понимаешь моих птиц, — улыбнулась Тэхэ, — не понимаешь зверей. И да, дети мои есть, их много, но кто сказал тебе, что я мешаю кровь со звериной?

— Бро-ось… — протянула Сорэн.

Что за глупые отговорки? А с кем еще миловаться рогатой? Кто еще захочет прийти к ней сюда?

Стайка мелких детишек промелькнула по ту сторону ручья. Мальчики ли, девочки — Сорэн не рассмотрела. Слишком быстро бежали — догоняли друг друга, быстроногие маленькие оленята. Не рассмотрела и ноги ли у них, или копыта, слишком быстро мелькали. Увидела лишь рога на голове у одного из детенышей.

А потом услышала смех, уже издали, из зарослей.

И сжалось сердце, и чуть зубами не заскрипела — очень знакомый, хоть и детский еще, но очень знакомый серебристый смех. Она слышала его: и детским, и взрослым.

“Вот как? — удивилась Сорэн. — Значит, не обошлось без Ух’эра… Действительно, почему бы кривому и сумасшедшему не полюбить рогатую? Но не мог же он так много всякого наплодить? Ну, один детеныш, ну, десять… А Эйра-то щебетала, что их тут не меньше сотни…”

И все говорила: “пойди да разберись, откуда наплодились”, и в глаза так доверительно заглядывалась, и щурилась, дрянь рыжая…

Теперь понятно, почему. Она-то, богиня любви, она знает, откуда дети взялись. Хотела уколоть побольнее — да не вышло.

Что для Сорэн кривой хромой безумный младший брат?

Пустое место, не больше!

А потом к ручью выскочила одна из них, тех, кто бегал там, по кустам. Рогатая. А так — во всем на мать похожа. Выскочила со слезами: кулаками трет глаза, всхлипывает, жалуется. Ветви тут же подхватили ее, листья гладить стали, ручей взмыл в воздух, окатил ей ноги. Сорэн увидела: колено разбито. Упало дитя, ударилось, вот и плачет. И кровь оттуда сочится. Золотая.

— Видишь? — спросила Тэхэ. Поднялась, все та же, гордая, ровная. По бревну прошла, даже не пошатнулась. Ветви ей дочь в руки передали.

— Не плачь, Нильф, маленькая, — прошептала Тэхэ, искоса глянула на Сорэн, мол, уходи, у нас тут свои проблемы.

“Конечно, — возмущенно подумала Сорэн. — Куда уж нам до ваших разбитых коленок?!”

— У этой кровь, может, и золотая, но у других…

— У всех! — отрезала Тэхэ. — Все мои дети — золотые. Даже те, что не от крови моей. И ты больше не посмеешь беспокоить ни меня, ни их! Еще раз зайдешь в мой лес — выгоню силой!

— Что не от крови — меня не волнуют, — фыркнула Сорэн. — А что от крови — всем отец Ух'эр?

Тэхэ бросила еще один взгляд, ненадолго отвлекаясь от колена дочери. И взгляд был уже не тот — не прямой и влажный. Холодный, темный. Угрожающий. Уже не ланью — хищником глядела в глаза.

— Кто тебе это сказал? — спросила Тэхэ. И прежде, чем Сорэн напомнила о смехе, который только что сама слышала, добавила. — Не думаешь же ты, сестра, что лишь ты да Ух'эр вхожи в мои леса?

Сорэн презрительно сощурилась, чтобы спросить — а кто ж еще? Да еще так вхож, чтобы детей наплодить? Но тут девочка на руках у матери успокоилась. И отняла от лица руки.

На глянула на Сорэн, по-детски настороженно, но с детским же неудержимым интересом.

Глаза у нее сияли фиолетовыми звездами.

Сорэн рывком развернулась, хлопнула в ладоши, растворилась в луче света.

Не могла мучительно долго выходить из лесу. Не могла оставаться там. Не могла быть нигде. Только лучом света.

Вот, почему Эйра так просила, пойди, мол, погляди на детей. Вот чем хотела зацепить — не серебристым смехом, а глазами этими.

“Что ж, сестра, ударить — ударила, — обратилась к ней Сорэн мысленно. — И теперь мстить буду всем. И Тэхэ с Ух’эром. И тебе. И Лаэфу. Остается Заррэт — того вряд ли на рогатых тянет. И силен достаточно. Будет хорошим союзником. Еще бы тебя, сестрица Эйра, как-нибудь с его шеи снять…”

А не выйдет — придется шею рубить. Что поделать — потеряет голову от любви, во всех смыслах этого слова.

Но Лаэф… Лаэф!

Как мог он — к рогатой спуститься?

Как и… Зачем?

***

Она думала, никто не видит ее. Но видел Д’хал.

Как сидела на вершине Гъярнору, сидела ровно, держа спину прямо, а голову — высоко. Под стать Тэхэ.

Смаковала свою месть каждому из них и шипела под нос проклятия. Под стать Лаэфу.

И ухмылялась жестко, криво, точно, как Ух’эр, прежде чем схватит очередную жертву.

Они были очень похожими, его дети.

Хотя мнили себя слишком разными. 

И это станет — он знал, заранее знал — их главной ошибкой.

Он знал: грядет Мэргэ'ассе. Последняя битва богов.

Набухший влагой воздух пах сладким и пряным, мягкая трава стелилась под ногами сплошным ковром. Ветви сплелись над головами так, что тропа превратилась в тоннель, утопающий в полумраке, освещенный редкими лучами Ирхана, которым с трудом удалось пробиться сюда.

“И хорошо, что с трудом, — думал Йен. — Без него жарко. А если еще и его пустить… Как в этакой жаре люди живут? Или это в лесу так жарко? Странный тут у них лес, и чем дальше, тем страннее…”

Судя по всему, идущему впереди Нивену лес тоже не нравился. Эльф двигался, как обычно, уверенно и мягко, но давно стащил с руки перчатку и то и дело, будто невзначай, касался растений, сомкнувшихся вдоль тропы плотной стеной, сомкнувших кроны над головами. И каждый раз дергал плечом. Йен не был силен в эльфийских эмоциях, но это дергание уже запомнил: оно означало, что эльфу что-то не нравится.

“Да ты что?! — мысленно изумлялся Йен, мрачно глядя ему в спину. — Тебе не нравится в лесу? Что ж случилось? Неужто к людям захотелось?”

Йен злился, и злился уже давно. Потому что чертова тропинка никак не заканчивалась, ноги беспрестанно ныли, Весло в руке казалось с каждым шагом все тяжелее, прошло уже бесконечное количество времени, а Нивен, хоть и дергался, но двигался в том же невозмутимом темпе.