И они стали вспоминать, что действительно к счастью, так как различные ремесла и искусства венецианцы сами ещё издавна привозили из Леванта или Константинополя, что и составляло основу их прославленной на всю Европу промышленности.

— Лет двести назад, — пояснил Лунардо, повернувшись к Джироламо, — какой-нибудь венецианский юноша, сын мастера — красильщика тканей садился в один прекрасный день на корабль и отправлялся сначала в Константинополь, затем в Персию. Он исчезал на годы. А когда возвращался, то выяснялось, что он обучился покраске шёлка, например, в пурпурный цвет, и открывал в Венеции не только торговую лавку, но и процветающую мастерскую.

— А совсем недавно, — подхватил Закра, — лет семь-восемь назад, в Венецию из Константинополя был завезён рецепт другой операции — покраска шерстяных тканей в индиго.

— Неужели не умели? Я думал, мы этот рецепт похитили уже давно, — усмехнулся Лунардо.

— Нет, нет, — Закра покачал головой. — Эту ткань всегда привозили из Константинополя. Раньше у нас красить не умели, не брались. Покраска считалась рискованной.

— И что же? — Маркантонио снова вернул разговор на интересующую его тему. — Где ты с ними, с турецкими торговцами, встречаешься? В Фондако Деи Турки[123]?

Закра рассмеялся и подробно рассказал, как из-за турок у властей всегда были большие проблемы. Привыкнув к свободе и хозяйничанью у себя на родине, в Стамбуле, в своём огромном мегаполисе, они вели себя так же свободно и вызывающе в Венеции. Селились, где понравится: в гостиницах, в частных домах и даже у путан. Они разгуливали по всему городу свободно и днём и ночью, посещали христиан, когда хотели, без всякого контроля. Поднимали скандалы и учиняли всяческие неприятности. Власти были в ужасе и мечтали усилить контроль за неверными, которые, по их мнению, разрушали общественную мораль. В 1575 году всех турецких купцов поселили в остерии Дель Анцоло около церкви Сан-Матио на Риальто. Это и был первый Фондако Деи Турки — биржа, гостиница, склад. Купцов и их товары поместили в этом Фондако, отделив от жителей города суровыми предписаниями — запрещением христианам к ним ходить и установкой особых окон, которые не позволяли заглядывать ни внутрь, ни изнутри наружу.

Но, как обнаружилось весьма скоро, несмотря на все предписания, в Фондако селились только балканские турки — из Боснии и Албании, остальные опять размещались там, где хотели.

— Любезный мой Зуан, ты ведь, конечно, хорошо знаешь всех сенсале. Что ты можешь мне сказать о синьоре Джанантонио Порко?

При этом имени Закра скорчил такую гримасу, что все его обветренное морщинистое лицо скомкалось, словно высушенное яблоко. Маркантонио расхохотался.

— Можешь уже ничего не говорить! — воскликнул он. — Одним только выражением своего благородного лица ты уничтожил конкурента. Мы никогда не обратимся к нему по делу.

— Ну да... — протянул Закра, смутившись. — В общем, вы поняли меня, любезный мессер Лунардо.

— А что, он плох как посредник?

— Не в этом дело, — Закра заколебался, видимо, из-за моральных соображений, но затем, решив, что со старым другом лучше быть полностью откровенным, сказал: — Он плох как человек. Сенсале — не единственное его ремесло. Он занимается ещё множеством подозрительных тёмных делишек, а сенсале у него побочное дело. Говорят, он очень неплохо знает турецкий и обходится при переговорах без драгомана. Говорят, когда-то занимался торговлей где-то в восточных землях. Потом вроде бы прогорел.

Когда они плыли в гондоле по Большому каналу, Джироламо спросил:

— Падроне, зачем мы заезжали к этому Закре? Ведь он не сказал ничего нового, чего бы мы не знали из материалов, собранных Пьетро.

Прежде чем ответить, старик задумчиво пожевал губами.

— Понимаешь, мысль заскочить к Закре посетила меня внезапно. Я очень уважаю Закру и ценю его мнение. Мне почему-то захотелось исключить всякие недоразумения. Закра, конечно, нас ничем не удивил, но подтвердил. А вдруг бы он сказал, что человек, с которым мы сейчас встретимся, — благороден и честен? Согласись, вся эта история опять бы повернулась не так, как мы предполагали!

Они сидели друг против друга в тесной комнатке с низким потолком, заставленной дубовыми сундуками и комодами, потёртыми и поцарапанными. Середину комнаты занимал большой письменный стол красного дерева с красивыми резными ножками. На столе не было ничего, кроме дорогого письменного прибора. Два роскошных кресла стояли по обе стороны стола.

Комнатка удивляла не только мешаниной дорогой и потрёпанной мебели, но и богатой отделкой стен из кожаных панелей тёмно-бурого цвета с серебряным орнаментом.

Лунардо озирался с почтительно-робкой улыбкой. Он сидел у стола в глубоком кресле для посетителей напротив хозяина комнаты, который изучал его с видом презрительного превосходства. Это был плотный мужчина лет пятидесяти с двойным подбородком на рыхлом бледном лице и невыразительными светлыми глазами.

Джироламо в чёрном строгом платье секретаря, с тяжёлой кожаной папкой на застёжках в руках почтительно застыл за спиной своего хозяина.

Кроме этих троих в комнате был ещё некто — в углу, у большого комода, на потёртом стуле развалился здоровенный детина с густой короткой бородкой клочьями, в распахнутой грязной рубашке и в кожаной рыжей безрукавке. Грубое лицо с тяжёлым угловатым подбородком, недобрый наглый взгляд из-под насупленных бровей и двусмысленное поигрывание большим ножом в руках выдавало в нём одного из брави — тех многочисленных, заполонивших всю Италию авантюристов, которые часто нанимались к знатным и богатым синьорам в качестве телохранителей, грабителей и убийц.

— Мне кажется, — наконец заговорил Порко с сомнением в голосе, — мне знакомо ваше лицо.

Лунардо, продолжая смущённо улыбаться, пожал плечами.

— Возможно, — сказал он. — Если вы бываете в Падуе...

— А что вы там делаете? Вы там живёте? — спросил сенсале.

— Веду дела. Частенько приходится вести дела с профессорами тамошнего университета. Если знаете процесс над князем Лодовико Орсини, адвокаты... поручили мне тогда собирать и систематизировать материалы необходимые для защиты его высочества... Ах, tempus fugit, tempus fugit![124]

— Так вы юрист? — Глаза Порко загорелись интересом и вниманием.

— Да. Ad notam...[125] И, знаете ли, ad vocem[126], сейчас веду даже переговоры, — голос Лунардо зазвучал доверительно, почти заговорщицки. — Мне, возможно, доверят кафедру... уголовного права в университете. Как говорится, tandem aliquando...[127] Но, — Лунардо развёл руками, закатил глаза и перекрестился, — Святая Мадонна! Не будем загадывать. Венеция славится адвокатами на всю Италию. С падуанскими знаменитостями трудно тягаться скромному нотариусу вроде меня... Понимаете, ultra vires!..[128]

— Так вы нотариус? — хмыкнул Порко, не скрывая вздоха разочарования.

— Да, по натуре я больше практик, чем теоретик, — Лунардо потупился. — Но, знаете, устал. От этого формализма. Возраст. Хочется больше жизни, человеческого общения. «Quousque tandem[129]?» — как сказал Цицерон про Каталину. — Старик поднял глаза на сенсале и в глазах его засветился весёлый огонёк.

— Что вас так веселит, синьор? — спросил Порко строго. — И не пора ли вам перейти к делу!

Поведение занудного старика нотариуса, поднадоевшего со своей латынью и до сих пор так и не объяснившего, зачем явился, и при этом рассуждающего о формальностях, сбивало с толку. Порко напустил на себя высокомерный вид.