Едва кортеж вновь появился на Сан Марко, во всех церквях города забили колокола. Перед собором процессия остановилась. В этот момент звон колоколов прекратился, и в полной тишине арсеналотти, нёсшие гроб, девять раз подняли его над головами и прокричали: «Мизерикордия!»[83]

Это приветствие называлось «сальто дель морто» — «прыжок мёртвого».

После этого процессия покинула площадь, направившись в церковь Сан-Джованни и Паоло. На всём пути кортежа окна домов были украшены разноцветными коврами и тканями, создавая впечатление странного праздника среди строгости похорон. Церковь была одета в траур, внутри горело такое количество свечей, что вся она казалась в огне. Когда катафалк с гробом установили в нефе и вокруг выстроилась почётная гвардия, началась служба, а потом выступления с поминальными речами. В эту замечательную церковь простой люд обычно ходил неохотно — среди народа было распространено поверье, будто она должна обрушиться когда-нибудь в торжественный день. После службы процессия двинулась в небольшую церковь, где совершили погребение.

Лунардо прошёл всю церемонию похорон. Печаль и торжественная атмосфера навевали тяжёлые мысли. Оглядывая в толпе лица послов и сенаторов, членов Синьории и Совета Десяти, он пытался сообразить — кто из них тоже знает о приближении войны? Кто плетёт чудовищную самоубийственную интригу? Плетёт, прикрываясь интересами Венеции, в конце концов, против неё, словно змея, кусающая собственный хвост! И что будет с Венецией? С её бурлящей и с виду беспечной жизнью, с её дворцами, кричащим богатством? Какой она выйдет из вооружённого столкновения? Превратится в унылый малолюдный городок с затхлой болотистой водой неочищенных каналов, с обваливающимися домами и набережными с гниющими сваями, на замену которых не найдётся средств, с подтопленными галерами, на которых не будет гребцов?

Он стряхнул с себя мрачное наваждение. Несколько раз Лунардо пересекался глазами с великим Канцлером. Оттовион, чрезвычайно занятый организацией похорон и выполнением торжественной миссии, ничем не выдавал своей связи с Реформатором — только при первой встрече кивнул ему величественно, как старый знакомый, а потом словно избегал встречаться с ним. Лунардо чувствовал себя заговорщиком, которого предали.

После похорон мессер Маркантонио отправился в один из своих домов в сестьере[84] Дорсодуро на кампо АнжелоРаффаэле, чтобы там заночевать, а наутро вернуться в Падую. Внезапно поздно ночью явился слуга от Канцлера с письмом: Оттовион дома и ждёт Реформатора по весьма срочному делу. Сев в гондолу, Маркантонио отправился к Канцлеру. Баркаролло зажёг фонарь на корме лодки. Вышли на Большой канал. Ни веселья, ни обычных толп на набережных не было. Лавки и локанды[85] закрылись рано. Город погрузился в печальный мрак. Время от времени мимо них или навстречу скользили такие же тёмные лодки, тускло освещённые факелами и фонарями.

вспомнился Лунардо стих из Одиссеи.

Великий Канцлер выглядел угрюмым и осунувшимся. Вместе со сменой торжественного одеяния на домашнее платье куда-то исчез и его величественный вид, и теперь он стал старым человеком с лицом, серым от усталости.

Они поделились впечатлениями о похоронах, Оттовион рассказал о некоторых накладках, которые случились незаметно для непосвящённых. Он был озабочен предстоящими выборами нового дожа. Конклав не казался лёгким. Главным кандидатом выдвинули Марино Гримани. Богатый патриций, семья которого владела несколькими дворцами в Венеции, а также домами в Карраре, Тревизо и Полезине. Умный, достойный человек, ясно и просто излагающий свои мысли и всю жизнь отдавший служению Республике — был подестой[86] в Падуе и Брешии, Реформатором университета, консильери дожа, мудрецом Совета и, наконец, прокуратором Сан-Марко. Папа Сикст V возвёл его в рыцари и подарил ему «Божье кольцо», а Климент VIII вручил ему золотой крест. За великодушие и щедрость Гримани очень любили в народе.

— Остаются ли в силе наши договорённости после кончины принца? — спросил неожиданно Лунардо.

— Да, конечно. — Оттовион глядел мрачно из-под опухших век. — Остаются.

— Вы собираетесь рассказать о ваших подозрениях новому дожу, когда его выберут?

— Нет, — покачал головой Оттовион. — Пока нет.

Лунардо промолчал, пристально изучая лицо Канцлера.

— Знаете ли, досточтимый Канцлер — наконец сказал он, — я вынужден заметить, что вы были со мной... не вполне откровенны.

Оттовион вспыхнул.

— Что вы хотите этим сказать? — с некоторым раздражением спросил он.

— Мы получили известия от людей, с которыми я давно состою в переписке. Мой помощник общался и с вашим сыном, который был, откровенно говоря, напуган нашими вопросами. В итоге я узнал нечто, чего знать мне, возможно, не очень-то и следовало.

— Что вы имеете в виду? Что вы узнали?

— Возможно, что наше правительство разрабатывает сейчас секретную военную операцию, которую, по понятным причинам, хочет сохранить в тайне.

— Секретную операцию? Где?

— В Далмации. Против османов! Вы же не могли об этом не знать, Канцлер!

На лице Оттовиона появилось искреннее удивление. Он покачал головой.

— Клянусь, мессер прокуратор, — пробормотал он. — Мне ничего неизвестно. Я не знаю ни о какой операции! Я готов поклясться на распятии!

— Ладно... Хм, — Лунардо не отрывал взгляда от лица Канцлера, и некоторое время они пристально изучали друг друга. Канцлер — с возмущением, Лунардо — с недоверием. — Я, верно, ошибся, — извиняющимся тоном проговорил дипломат. — Я всегда полагал, что Канцлер в курсе всего происходящего в государстве... Возможно, если даже не вы, досточтимый Оттовион, но ваш секретарь, Николо Падавин, секретарь Совета Десяти, — должен знать.

— Странно. — Оттовион задумался. — Уверен, что он тоже ничего не знает. По крайней мере... мне трудно представить, что Николо будет от меня что-то скрывать.

Сбитый с толку, он замолчал, не зная, что сказать.

— Теперь я ничего не понимаю, — Реформатор пожал плечами. — Тогда это просто невозможно.

— В том-то и дело! — запальчиво воскликнул Оттовион. — Здесь что-то не то! Я ничего не знаю ни о какой операции! Мой секретарь не знает! Даже покойный дож не знал! Можете ли вы мне пояснить, в чём суть, дорогой мессер Маркантонио?

— Я, собственно... Ничего определённого... Лишь некоторые умозаключения. Монах доминиканец Чиприано ди Лука... Вам это имя что-нибудь говорит?

Канцлер задумался.

— Припоминаю, — наконец сказал он. — Он, кажется, проходит в делах трибунала Совета Десяти? Государственный преступник?

— Совершенно верно, — подтвердил Лунардо и вкратце пересказал Канцлеру суть преступления доминиканца, ставшего защитником ускоков. — А такое имя — Франческо Антонио Бертуччи?

— Нет, — Канцлер покачал головой. — Но если он известен Совету Десяти, то я смогу это выяснить.

— Думаю, что он известен не хуже брата Чиприана: они действуют заодно, — сказал Лунардо. — Очень интересная личность. Родом он из Лесины — нашего острова в Далмации. Как и доминиканец, изгнан из пределов Республики. Говорят, что этот Бертуччи вступил в Мальтийский орден. По характеру авантюрист, наёмник.

— И чем же он насолил Республике?

— Он уже не первый год носится с планами освобождения Албании, Боснии, Сербии от османов. Так вот, в Риме этот Бертуччи ведёт переговоры не с кем иным, как с самим понтификом Климентом VIII о поддержке военной операции против турок в Далмации, на границе с венецианскими землями. При этом основной силой в начале операции будут ускоки. Таково обещание их представителя — брата Чиприана. Они познакомились в Риме. Подробности мне неизвестны. Знаю, что Папа обещал помощь оружием и амуницией. Бертуччи уже отправлялся за поддержкой к полковнику Георгу Ленковичу, командующему пограничными войсками Габсбургов в Хорватии. Знаю также, что к переговорам подключился новый посланник императора Рудольфа барон Норад. Переговоры ведутся в полной тайне, известие о них просочилось только потому, что они о чём-то не могут договориться. Я имею в виду императора и Папу. Норад и папские представители несколько раз очень бурно поговорили.