С замиранием сердца она встречала каждый результат, отличающийся от предсказания машины, бежала к Марвину, чтобы сверить расчеты, и с чувством глубокого разочарования каждый раз находила ошибки у себя, но никак не у электронного мозга. Еще через неделю она уже начинала забывать, зачем вообще этим занимается, и начала относиться к этому, как к какой-то великой обязанности или смыслу жизни. Она доводила себя до неосознанного автоматизма, присущего лишенным воли и разума механизмам и выделяла в день лишь по два часа, чтобы немного расслабиться, отдохнуть и вспомнить, что у нее есть рассудок, который стоит беречь. В этом ей помогал Карлсон. Со всеми остальными участниками кружка у нее продолжались натянутые отношения, упирающиеся в то, что при встрече они молча кивали друг другу и сводили общение к необходимому минимуму, но не в случае с Карлсоном, который с присущим ему дружелюбием стремился угодить всем подряд, и никогда не пренебрегал ни чьим обществом. Он часто заглядывал к ней и развлекал ее болтовней на отвлеченные темы, периодически отпуская несмешные шутки, а она лишь задавалась вопросом, действительно ли ему нравится ее общество, или он просто самозабвенно продолжает поддерживать среди не спящих комфортную социальную среду согласно кодексу поведения. Спрашивать она не решалась, потому что вне зависимости от того, честно он ответит или соврет, ответ будет один и тот же. Через какое-то время она смирилась с тем, что его характер — такая же неразрешимая загадка, как и ее внеурочные расчеты, а еще чуть позднее и вовсе выкинула это из головы. В конце концов, любая консерва приятнее на вкус, когда не задумываешься, из кого она сделана.

В глубине души она не хотела всем этим заниматься, и вся ее работа проходила в постоянной борьбе между желанием поскорее лечь в криостаз и нежеланием ложиться в криостаз. Ей самой стало интересно, насколько ее хватит, и каждый раз, когда чувствовала, что ее внутренний стержень подает признаки пластичности, внутреннее упрямство ей все снова и снова твердило продержаться еще хотя бы денек, а потом можно смело замораживаться с чувством выполненного долга перед самой собой. Чувство выполненного долга все не наступало, а бесполезная работа все не заканчивалась. Потенциально просчитывать все варианты маневров можно было до самого конца пути, но когда человек начинает искать нужную карту в очень толстой колоде, он верит, что она может лежать где угодно, но только не в самом конце.

Возможно, Ирма совершала мелкое преступление, когда проводила свой досуг на штурманском посту, ведь на корабле не было места священнее, чем кресло Вильмы, которое она обживала так долго, что по состоянию обивки можно было смело судить об обхвате ее бедер. Усаживаясь, Ирма отчетливо чувствовала, будто кресло ее отвергает, но навигационная панель покорно принимала ее пропуск и давала ей право распоряжаться постом, как ей вздумается. Именно там она и сидела, когда внезапно интерком медовым голосом обозвал ее сестренкой и спросил о ее местопложении. Она ответила интеркому, и через несколько минут на мостике материализовался он — единственный в радиусе трех световых лет мужчина, который шел к ней по собственному желанию.

— Что ты делаешь? — задал он вопрос, на который практически знал ответ.

— Провожу расчеты гравитационных маневров.

— Через Марвина?

Он подошел ближе и облокотился на спинку сиденья. Чужое дыхание в ее ухе вырвало сознание из монитора, по которому рассыпался жемчуг небесных тел и прочертились пунктирные траектории. Она убрала руки с панели и позволила себе переключить внимание на живого человека. Для нее это было подобно празднику.

— Для «отборного» ты задаешь слишком много вопросов, ответы на которые и так знаешь.

— Но мы же решили не доверять Марвину. Или мы теперь… — подавился он собственными словами, и Ирма впервые увидела, как нижняя челюсть «идеального космонавта» слегка подчинилась искусственному притяжению. Его взгляд утонул в экране и некоторое время не верил тому, что видит на нем. — Что это?

— Сценарий для гравитационных маневров, — ответила она на очередной вопрос, не нуждающийся в ответе.

— Но это же успешный сценарий, — продолжал он изумляться, — Когда ты это рассчитала?

— Да вот буквально только что, — равнодушно ответила она, скрыто веселясь от его удивленной реакции.

— То есть ты рассчитала успешный сценарий на Марвине?

— Конечно.

— А почему раньше Марвин не выдавал такого результата?

— Марвин немного иначе учитывал границы для одной переменной.

— Какие границы?

— Мощности наших двигателей, — ткнула она пальцем в экран, — Когда я программировала симуляцию, я расширила эти границы в пять раз.

Реакция Карслона была моментальной. Половина мышц на его лице словно бы отклеилась от черепа и расслабленно повисла на коже, а сам он с облегчением сдул свою грудную клетку и смущенно отвернулся, чтобы не показывать краску, заигравшую на его лице.

— Не пугай меня больше так, сестренка, — бросил он и, придя в себя, снова повернулся к ней, нацепив на себя дежурное выражение лица «я все знаю», — Я уж чуть было не подумал, что ты умнее меня.

— Рада, что не заставила тебя разочароваться в себе, — наконец-то дала она волю улыбке.

— А я рад радости твоей, — он указал рукой в экран, — А зачем ты жульничаешь в симуляции? Такой подход ни к чему не приведет.

— А какой подход нас к чему-то приведет?

— Видишь ли, сестренка, когда мы решили…

— Не отвечай, — перебила она его, — Я знаю, что впустую трачу время, так что считай это моим способом развлечься.

— Интересные развлечения, — покачал он головой, — А что именно тебя развлекает: грубое нарушение условий симуляции или то, как ты ставишь меня в глупое положение.

— О, вот теперь, когда ты задал этот вопрос, я не уверена, к какому ответу больше склоняюсь.

— А до того, как я задал этот вопрос?

— Мне просто хотелось получить удачный результат, — кивнула она на экран, — И я его получила. Хотела напомнить самой себе, что он вообще возможен.

— В этом есть смысл. Пожалуй, мне нужно будет взять это на заметку.

— А как развлекаешься ты?

От генетически выведенного в лабораторных условиях идеального космонавта она ожидала любого ответа, но только не…

— Бросаю мяч об стену, — равнодушно бросил он, — Задействует моторику и выветривает лишние мысли из головы.

— Вот именно этим мы сейчас и занимаемся. Бросаем мяч об стену и ждем момента, когда он просто не отскочит.

— Интересная аналогия, но нет, — возразил Карлсон, — Тебе может и могло показаться, что мы испытываем на прочность законы физики, но на самом деле мы испытываем на прочность самого Марвина. Он не какое-то сверхъестественное всезнающее существо, он такое же творение человеческих рук, как и я, и он вполне имел возможность унаследовать ошибки своих создателей.

— И какие же ошибки унаследовал ты?

— О чем ты, я же идеален! — шутливо увернулся он от неудобного вопроса, — Но вот Марвин — это другое дело. Он не просто может унаследовать ошибки, он еще и с железным упрямством будет цепляться за них и до последнего доказывать, что ошибаемся мы, а не он. Машины не умеют признавать ошибок — вот их главная ошибка.

— Тогда нам повезло, что люди умеют признавать свои ошибки. Пусть и не всегда вовремя.

Лучшим отдыхом является смена трудовой деятельности, но поскольку менять трудовую деятельность было категорически не на что, работа казалась столь же бесконечной, сколь и бессмысленной. Монотонный труд подобен стае термитов — он медленно но верно подтачивает человеческую волю до тех пор, пока она не сломается под грузом скопившейся усталости. В конце третьей недели именно это и произошло с Айвином. Однажды он просто проснулся, умылся, позавтракал и объявил, что повесится, если еще раз услышит слова «гравитация», «график», «маневр», «скорость» или «время» в любом контексте и в любых сочетаниях. Бьорн наверняка разочаровался, но учтиво скрыл недовольство и лично помог Айвину погрузиться в криостаз. Осталось четверо негритят, и по логике это событие должно было оказать на них деморализующий эффект, но на практике оказалось чуть-чуть наоборот, и среди «оставшихся в живых» образовалось нечто вроде духа соперничества, а все поиски правильного захода в систему превратились в соревнования на выносливость. Разумеется, это было неприменимо к Карлсону. Он не нуждался стимуле в виде конкуренции, всегда жил немного в своем мире и, что бы ни случилось, он производил впечатление свободного от забот человека. Все прочие же тихо рвали на себе волосы, когда чувство гордости держало их за глотки и требовало занять хоть какое-то место на почетном пьедестале в этой гонке на выбывание.