— Послушайте, начальники, если бы не мы, вы сегодня бы у Полонского передохли все как мухи, — сказал он с возмущением. — Вам этого мало?

— О-о, два Льва разошлись, — заметил язвительно Чубенко. — Так объясните, в конце концов, отчего мы должны были передохнуть?

— Объясняю, — пророкотал бас Зиньковского. — У Полонского для вас приготовлен отравленный коньяк. Кто хочет его попробовать? Никто. Я тоже не хочу. Вот мы и должны изъять его, как важнейшую улику, а заодно задержать всех подозреваемых. Надеюсь, ясно?

— Нечего рассусоливать, — сказал Каретников, за весь вечер не произнёсший ни слова. — Надо брать и... к стенке.

— Добро. Действуйте, — благословил Махно голосом, не допускающим дальнейшей дискуссии. — Берите всех, более того, оставьте в квартире засаду и задерживайте всех, кто бы туда ни пожаловал, хошь бы и сам батько. И только.

Утром Махно сразу же отправился не в штаб, а в хозяйство Зиньковского. В коридорчике полуподвала его встретил часовой.

— Сам у себя? — спросил Нестор.

— У себя... Но утомились очень, устали.

— Ничего, мы тоже не с курорта.

Зиньковский открыл дверь, сказал добродушно:

— Понимаешь, всю ночь проваландались, не спали, вот уж на рассвете прикорнул.

— А думаешь, я спал?

— Ну, конечно, волнение за операцию.

— Какое к чёрту волнение, жена не дала. Меня дёрнуло рассказать ей. Так что думаешь? Прицепилась за ребёнка.

— За какого ребёнка?

— Ну, которого Полонская родила. Да как с ним, да как он? Вот бабы.

— Конечно, конечно. Женское сердце, Нестор... Надо понимать.

— Ладно. Рассказывай. Кого взяли и как?

— Сразу, как пришли, накрыли там самого с женой, Бродского, Вайнера, Белочуба.

— А как он, Полонский-то, встретил вас?

— О-о, он возмущался: я, мол, жду товарища Махно, других товарищей. У них уже и стол был накрыт, фрукты там, коньяк.

— Ну, а ты?

— А я ему: «Может, разопьём с тобой, товарищ Полонский, бутылочку коньячку». Он и полинял: это, кричит, коллекционное, специально для батьки доставал. «Ну раз батьке, — говорю, — то я ему и передам». Бутылки забрали, вон на шкафу стоят. Сегодня отдам на анализ.

— А засаду оставили?

— А как же, и тут же загребли товарищей... — Зиньковский заглянул в список, — товарищей Азархова, Семёнченко, Иванова и Азотова, все, как ты понимаешь, коммунисты-большевики. Ох, и наплодил ты их, Нестор, в армии на свою голову.

— Ладно, ладно, обойдёмся без замечаний. Когда начнёшь следствие?

— Как отосплюсь. Сходи к Голику, у него все главные фигуранты, он как-никак армейский начальник, я всё лишь корпусной.

— А ребёнок где?

— Зачем он тебе?

— Тебя спрашивают, отвечай.

— Его не трогали, естественно, ему до преступлений ещё дорасти надо.

— Ух, остряк-самоучка. Сейчас жену на тебя напущу, она тебе кудри-то повыдергает.

— Что уж так. Пристроим куда-нибудь.

— Куда?

— Ну в приют хотя бы.

— Ты соображаешь, Лева. Ребёнок ни пить ни есть не умеет. В общем так, придёт Галина, отдай ей его.

— Ты что, Нестор?

— Я тебе сказал: отдай. Иначе она мне неделю спать не даст.

Как ни странно, у арестованных нашлось много защитников, даже большевистская газета «Звезда» разразилась по поводу «бессудных преследований махновцами «инакомыслящих». То, что за них вступились большевики, которых было немало среди повстанцев, это как-то можно было понять, но когда начали протестовать свои и кто — начальник штаба Белаш, Волин, «сидящий на культуре», и даже Алексей Чубенко — начальник подрывной команды, это уже стало раздражать батьку: «Они что, в большевики перекрасились?»

Белочуба сразу же освободили, этот случайно вляпался. Анализ коньяка дал положительный результат — в нём содержался цианистый калий. Мало того, у Азотова нашлись губкомовские документы, подтверждавшие планы большевиков по поводу слияния частей повстанцев с Красной Армией и искоренения махновщины.

На узком совещании в контрразведке, на котором помимо Голика, Зиньковского и Махно с адъютантом Василевским присутствовали Каретников и командиры донецкого и екатеринославского корпусов Калашников и Гавриленко, было решено Полонского и его адъютанта Семёнченко, а также Вайнера с Бродским расстрелять, присовокупив и жену Полонского, готовившую отраву для батьки.

— Только составьте об этом протокол, — сказал Махно. — Иначе на Реввоенсовете меня обвинят в диктаторстве и съедят.

— Подавятся, — заметил Каретников.

За протокол взялся Зиньковский.

Потом было составлено постановление военно-полевой контрразведки Повстанческой армии о расстреле изменников и заговорщиков.

— Ну вот всё это я зачитаю на Реввоенсовете, — сказал Махно.

— Зачитаешь после расстрела, — сказал Каретников. — А я исполню приговор; со мной пойдёшь ты — Василевский и Лепетченко. Троих нас вполне достанет на этих сволочей.

На следующий день приговорённые были расстреляны на берегу Днепра. Как и предполагал Махно, его призвали на Реввоенсовет и потребовали отчёт.

Нестор понял, что инициатива идёт от коммунистов, и заявил, не сочтя даже нужным ссылаться на протокол и постановление контрразведки:

— Тот, кто выступает против повстанцев с оружием в руках или организует заговоры в период окружения нас белыми, тот воюет за Деникина. И если какой подлец посмеет требовать ответа, то вот ему все девять пуль, — и Махно похлопал по маузеру.

— Ты Бонапарт и пьяница! — воскликнул, вскочив, Волин.

— А ты, хренов теоретик, молчи, коли тебя тошнит от крови, — отрубил Махно и пошёл к выходу.

— Это возмутительно, — кричал Волин. — Надо создать комиссию и всё расследовать.

Именно по настоянию «хренова теоретика» и была создана такая комиссия, председателем которой стал Волин, членами — Уралов и Белаш.

Но в комиссию пришёл Зиньковский, представил Протокол и Постановление контрразведки и добродушно посоветовал:

— Не трогали б вы, хлопцы, батьку. Ему и без вас тошно.

Декабрь 1919 года — успешнейшее время для Красной Армии. Она освобождала город за городом: 9-го — Бердичев, Валуйки, 12-го — Харьков, 13-го — Полтаву, 16-го — Киев, Купянск. Но кое-что не нравилось Реввоенсовету, отправившему телеграмму в адрес ЦК РКП(б) и в редакции центральных газет и журналов: «Центральная печать, особенно «Беднота», подчёркивает роль Махно в восстаниях масс на Украине против Деникина. Считаем необходимым указать, что такая популяризация имени Махно, который по-прежнему враждебно настроен против Советской власти, влечёт за собой в рядах армии нежелательные симпатии к нему. Особенно опасна такая популяризация при нашем продвижении в повстанческие районы...»

Помнили красные командиры, как во время их недавнего бегства с Украины красноармейцы целыми полками уходили к батьке, чтобы продолжать борьбу с Деникиным, а не бежать позорно от него.

Сейчас Повстанческую армию терзал другой враг, пострашнее Деникина и большевиков. Эпидемия тифа выкашивала полки и села. В иных частях не оставалось здоровых, чтобы ухаживать за больными и хоронить умерших.

Прибыв в Никополь и увидев улицы, заваленные трупами, а на кладбище штабеля непохороненных, Махно пришёл в такую ярость, что вызвал к себе начальника гарнизона и коменданта и тут же расстрелял обоих.

— Ты за что их?! — возмутился Голик.

— За антисанитарию, которую они тут развели.

— Не прав ты, батька, — поддержал Голика Дерменжи. — Сидел бы ты лучше в Екатеринославе. Вот телеграмма — там уже Слащёв.

— Как?

— А вот так. Вы с Белашом разъехались инспектировать, а Слащёв налетел, и Екатеринослав уже у него.

— Найди мне Белаша.

Услыхав в трубке далёкий голос начштаба, Нестор крикнул:

— Ты где, Виктор?

— В Бориславе.

-— Что тебя туда занесло?