— ...Вот, товарищи, откуда в нашем начдиве такая барская заносчивость. Надо сбить ему эти бодливые чекистские рога.

В обеденный перерыв, в столовой, сидя за одним столом с Махно, Чернокнижный говорил:

— Ну, нашла коса на камень. Жаль не слышит этих отзывов сам виновник.

— Ничего. В постановлении надо влупить ему по первое число, а копии послать командарму-2 Скачкову и Антонову-Овсеенко. Пусть и они услышат глас народа.

— Скорее, вопль.

— Вот именно, — согласился Махно.

В конце заседания был принят документ о добровольно-уравнительной мобилизации крестьян возрастов от 1889 до 1898 года рождения для пополнения поредевших полков и отрядов.

Много времени отняло чтение ответа товарищу Дыбенко, в котором повстанцы жёстко отчитывали его как ученика-двоечника.

Резолюцию принимали уже за полночь, чтобы завершить съезд и с утра разъехаться по фронтам. Она была не длинной и кончалась хлёсткими лозунгами:

— ...Долой комиссародержавие! Долой чрезвычайки — современные охранки!

Долой борьбу партий и политических групп за власть!

Долой однобокие большевистские Советы!

Да здравствуют свободно избранные Советы трудящихся крестьян и рабочих!

Нестор, подписывая Резолюцию, напротив строчки «Почётный председатель Съезда Батько Махно», заметил:

— Ну взовьются большевики. Эта резолюция для них словно скипидар под хвост.

— Ничего, пусть терпят, сами виноваты, — сказал Щусь, принимая для подписи ручку от батьки и макая её в чернильницу.

Бригада Махно, брошенная Красной Армией, отчаянно сражалась на всех участках, теснимая превосходящими силами противника, вооружённого до зубов. В дни этих апрельских кровавых боев, не зная ни дня передышки, батька появлялся то в одной, то в другой группе, пытаясь собственным примером вдохновить измотанных повстанцев: то ложился за пулемёт, то бросался с саблей на кавалеристов Слащёва. Эти тяжёлые дни впишутся советскими историками в учебники кратко и ёмко: «...Махно открыл фронт для белых». И этому будут верить, и по этим учебникам будут учиться.

Под напором противника, превосходившего повстанцев на отдельных участках в пять раз, были оставлены Мариуполь и Волноваха. Фронт откатился на запад где на 25, где на 50 вёрст, а на участке 9-й дивизии — на 70.

Стараниями Белаша удалось оттянуть от Волновахи бронепоезд, которому почти нечем было отстреливаться, из-за чего он едва не достался белым.

15 апреля Махно отыскал свой штаб в Розовке.

— То, что ты спас бронепоезд, это хорошо, — сказал Белашу Нестор. — Хотя пользы сейчас от него, как от козла молока, пусть стоит под парами, чтоб в случае чего мог уйти на Пологи. Достанем же мы когда-нибудь снаряды. Покажи мне на карте, где сейчас эта шкура Шкуро?

— Вот, смотри, у меня обведено карандашом.

— М-да, хорошо он вспорол нашему фронту брюхо, — задумчиво молвил Нестор. — Нам надо у него поучиться. Вот здесь, что у него за часть?

— По моим сведениям, здесь кубанцы, где-то с полтысячи сабель, есть и пушки.

— Ну что ж, годится. Какие силы у тебя сейчас под рукой?

— Покровский полк, 2-й греческий и дивизион донцов.

— Кто командует донцами?

— Морозов.

— Годится. Белые нас ждут в Волновахе. Мы ударим севернее от Малого Янисоля. И не днём, как у порядочных генералов принято, а ночью.

— Кто поведёт группу?

— Что за вопрос, я, конечно.

— Тебе бы хоть поспать немного, Нестор.

— Какой к чёрту сон? Впрочем, до ночи пара часиков есть. Разбудишь в девять.

В ночь на 16 апреля Махно с этой группой атаковал левый фланг Шкуро на кубанском участке, как сам изящно выразился, «вспорол ему брюхо. Он — нам, я — ему».

Бой был скоротечный, для противника совершенно неожиданный, а кубанцы не смогли сражаться в конном строю, поскольку повстанцы первым делом захватили конюшни.

Буквально «опешивших» казаков Нестор велел построить:

— Товарищи, — заговорил он, — вас послали против таких же крестьян, как ивы...

И тут из строя пленных послышался радостный возглас:

— Виктор Фёдорович! Виктор Фёдорович!

Махно обернулся к рядом стоящему Белашу:

— Тебя, что ли?

— Конечно, меня, — заулыбался Белаш и направился к казакам, выбежавшим из строя к нему навстречу.

— Вот те раз, мой начальник штаба с беляками знается.

Однако тут же всё разъяснил сам Белаш:

— Я же работал на Кубани, скрывался у них.

— Э-э, брат, тогда тебе и слово в зубы, — сказал Нестор. — А я пойду на трофеи взгляну. Идём, Петя, Гавря.

Их встретил радостный Лепетченко:

— Нестор Иванович, четыре сотни коней, сытые, крепкие.

— Отлично, Саша. Надеюсь, Белаш представит нам и четыре сотни сабель. Иди найди Морозова и ко мне.

— Какого?

— Ну который донским дивизионом командует. Пусть принимает кубанцев к себе.

— А пойдут они?

— Пойдут. Куда они денутся, раз с Белашом один хлеб ломали. И потом, разве казак своего коня оставит?

Махно радовался как ребёнок, узнав, что к пушкам есть несколько ящиков снарядов.

— Всё, Саша, немедленно вели грузить на подводы и в Розовку, вставим зубы нашему бронепоезду.

В обозе, где едва не на каждом возу был станковый пулемёт с битком набитыми коробками лент, Нестор даже расчувствовался:

— Ну вот, а я дурак ругал его.

— Кого? — спросил Лютый.

— Ну Шкуро, генерала. Такие подарки ни от начдива, ни от командарма мы пока не получали.

17 апреля командарм-2 телеграфировал командующему Антонову-Овсеенко: «Срочно отправьте на поддержку Махно одну пехотную дивизию и хотя бы один полк конницы». Ответ был краток: «Могу дать только бригаду Покуса».

Скачко это воспринял как насмешку и приказал связать его с командующим.

— Товарищ Антонов, я к вам обращаюсь как к коммунисту и революционеру. По моему мнению, сейчас совершается грубейшая ошибка.

— В чём она выражается, товарищ Скачко?

— В том, что мы оттягиваем сейчас силы на запад, дабы помочь восставшей Венгрии.

— Правильно.

— А то, что на востоке нависает угроза соединения Колчака и Деникина, что может похоронить нашу революцию. Это как?

— Что же вы предлагаете, Анатолий Евгеньевич?

— Я предлагаю перевести с запада две дивизии под моё командование. Тогда я ликвидировал бы донскую угрозу, мы вышли бы на линию Ростов — Великокняжеская и стали бы непреодолимой преградой между Колчаком и Деникиным. Ведь это так ясно. Всего две дивизии.

— Где я вам их возьму, товарищ Скачко?

— Надо забыть Запад. Заключить какой угодно мир с Галицией, Польшей и всеми силами обрушиться на восток и Дон. Это единственный путь спасения революции.

— Товарищ командарм, вы рисуете очень уж мрачную картину. Ваши соображения о Западе, простите, близоруки. Весь Балканский полуостров кипит. Сейчас румыны наступают на Венгрию, Болгария вот-вот бросится на Румынию, в Турции брожение. ЦК и мы считаем, что от нашего удара там вспыхнет революция. Мы только ударим, и лёд там тронется, у нас будут развязаны руки для Востока. Ошибка у нас есть, я согласен с вами, она в организационной работе. Махно ничего не сделал, чтобы противостоять натиску корпуса Шкуро.

— Да поймите вы, товарищ командующий, чем Махно может противостоять? У него нет патронов, одна винтовка на четверых.

— Это уже ваша забота, командарм, — холодно ответил командующий и положил трубку.

Но Скачко не успокоился, он решил брать не мытьём так катаньем и через день отбил командующему Южфронта грозную телеграмму:

«Ввиду недополучения до сих пор подкреплений, о которых я просил целую неделю с 12 апреля, ввиду невозможности сражаться с противником, в пять раз превосходящим нас численностью, для спасения остатков 3-й бригады Заднепровской дивизии и для предотвращения окружения 2-й бригады Дыбенко, мною завтра 20 апреля отдаётся приказ об оставлении 2-й бригадой Крымского полуострова и об отступлении её на линию Перекоп-Геническ, а 3-й бригады Махно на линию Бердянск—Новоспасское—Цареконстантиновка—Керменчик».