После прочтения несколько мгновений в «зале» стояла тишина, словно слушатели ждали продолжения.

И тут захлопали в железные ладони махновцы и к ним присоединились восторженные жители, сразу усвоившие, чем и как надо поощрять понравившийся номер.

Галина склонилась к Мужу:

— Неужели это твои стихи, Нестор?

Тот молча утвердительно кивнул; не хотелось говорить — настолько он был потрясён исполнением Антоном знакомого текста.

— А ты знаешь, стихи мне понравились, — сказала Галина. — Да ты молодец у меня.

Сразу после окончания концерта, который продлился ещё добрый час, Нестор отыскал Матросенку, обнял его:

— Ой, спасибо, Антоша. Ты великий художник. Ей-ей. Победим, я тебя выведу в народные, мировые знаменитости. Попомни моё слово.

— Спасибо, Нестор Иванович, — смущался Антон. — Я рад, что вам понравилось. Да и текст ведь...

— Понравилось? У меня комок к горлу подкатил.

По дороге к дому Махно говорил жене:

— Какой талантище. А? Пляшет, поёт, читает.

На следующий день ко двору Кузьменко явилось несколько парней, вызвали батьку Махно. Самый смелый сказал:

— Нестор Иванович, мы хотим к тебе записаться.

— Я рад, хлопцы, мне бойцы очень нужны. В соседней хате найдёте Чубенко, скажите ему, пусть запишет вас в отряд.

— А как насчёт коня, ружья?

— Всё, что мы имеем, хлопцы, мы всегда брали с бою. Так что с первого боя чи с белыми, чи с красными у вас и будет всё.

— А вот в Помошной краснюки стоят, може, их побить. А?

— В Помошной? — заинтересовался Махно.

— Ну да. Тут всего 6 вёрст.

Нестор позвал Лепетченко:

— Саша, добеги до Помошной, разведай, что там за часть. И сюда. Возьми с собой Гаврилу.

— Один справлюсь, — крикнул Лепетченко и почти с места пустил коня в скок.

Вернулся часа через полтора:

— Там часть 14-й армии, батька, бегут в отступление.

— Хо-хо, наша родная, — обрадовался Нестор. — Уж нет ли там моего крёстного Ворошилова? Вот бы встреча была.

— Про Ворошилова не знаю, но настроение у них дюже поганое, гутарил с хлопцами, срамят командиров и комиссаров, говорят, мол, предали нас. Закидывал словцо за тебя: мол, шли б к Махно, он будет драться, не отступать.

— Ну и что отвечали?

— А где он? Ищи ветра в поле. И вообще, про него, мол, нам и заикаться не велят.

— Вот так, Галю, — обернулся Нестор к жене, — даже красноармейцы обо мне помнят. Знают, за что я воюю. Давай-как, Саша, ко мне живо командиров — Чубенку, Марченко, Гришу мово да и сам подходи.

— Значит, так, братки, — начал Махно совещание «по пид вишнею». — В Помошной красные поскрёбыши 14-й армии, бывшей нашей. Сегодня в ночь их атакуем. Нас маловато, конечно, но местные хлопцы просятся в махновцы и помогут. Алёша, ты их переписывал, задачу ставь такую: каждый должен быть верхом на лошади и не обязательно в седле, можно и охлюпкой. Как только мы начнём стрельбу, они должны врассыпную скакать по улицам станции и вопить изо всех сил: «Махно-о! Армия батьки Махно!» Больше ничего от них не требуется. Никакого при них оружия, никакой от них стрельбы. Только этот вопль. Мы на тачанках окружаем расположение, разворачиваем пулемёты и бьём по окнам и выходам. Поскольку, по словам Саши, многие красноармейцы настроены уйти к Махно, по тем, кто сдаётся, стрелять не будем. По окончании боя комиссаров к стенке, рядовым — вольную после сдачи оружия и патронов. Если будут кони, всех передать записавшимся к нам хлопцам.

Ночная атака на Помошную была исполнена точно по плану батьки. И эти крики со всех сторон о нападении армии Махно сделали своё дело, красноармейцы почти не отстреливались, а одного из комиссаров сами взяли под арест и представили батьке Махно. Тот только спросил:

— Где Ворошилов?

— Его здесь нет, — отвечал комиссар.

— К стенке, — приказал Нестор.

— Товарищ Махно, товарищ Махно... — взмолился было комиссар, но тот уже допрашивал другого командира.

Все красноармейцы сдали оружие, пулемёты и притащили даже армейскую кассу, чем нимало обрадовался Махно:

— Хоть своё заработанное возьмём. Как говорится, с паршивой овцы, хоть шерсти клок.

Перед построившимися красноармейцами Махно выступал, стоя в тачанке.

— Товарищи, комиссары задурили вам головы, что де батько Махно бандит и разбойник. Так нет же, друзья мои, я всего лишь крестьянин, взявший в руки оружие, чтобы отстоять наше революционное право свободно иметь свою землю. Моё отличие от большевиков в том, что они вам в Октябре семнадцатого года обещали землю и не дали. Я и мои товарищи-махновцы хотим заставить их выполнить данное народу обещание. Отдать землю тому, кто на ней трудится, и не соваться к нему с разными назначенцами, а тем более с чекистами. Мы сами без них управимся. Верно?

— Верна-а-а, — прокатилось по рядам.

— Так вот, полк ваш я распускаю. Можете идти куда хотите. Но тех, кто хочет стать махновцами и вновь взять в руки оружие, милости прошу, мы воюем против всех угнетателей, какого бы цвета они ни были — красного, белого или жёлто-блакитного. Но учтите, товарищи, мягких перин и сладких пряников у меня про вас нет. А грядёт лишь тяжёлый труд с кровавым потом и смертями. Решайте. Тех, кто хотят идти со мной, прошу отойти вправо, — Нестор указал, куда надо отходить. — А те, кому надоело воевать, отойдите влево.

Несколько минут он наблюдал, как перетекали группками бойцы на обе стороны, и остался очень доволен перегруппировкой. Обернулся к Чубенке:

— Видал, Алёша, подавляющее большинство к нам перетекло.

— Я другого и не ожидал, — ответил Чубенко. — Вот то меньшинство жалко, пропадут ведь.

— Почему так думаешь?

— Так всё ж теперь дезертирами становятся, а стало быть, для чекистов весьма желательным материалом.

— Тут ты прав, — согласился Нестор. — Птенцы Дзержинского без работы не останутся.

Махно возвращался, чуть ли не втрое увеличив свой отряд за счёт красноармейцев и добровольцев Песчаного Брода, имея уже 300 сабель и столько же штыков, 2 пушки и около 20 пулемётов. В одной тачанке с ним ехала его законная жена, черноволосая, темноглазая красавица Галина, которую повстанцы уже успели наречь «нашей матерью». Оно и понятно — раз муж батько, то она матка. И в пути нет-нет да и запевали: «Ой ты, Галю, Галю молодая, ой поидим с нами с нами-казаками...», явно намекая на спутницу.

При въезде в село Осетняжку повстанцев встретил летящий по улице пух, откуда-то вывернулся Серёгин, впрыгнул в тачанку к Махно.

— Ой, худо, Нестор Иванович, Григорьев что-то почуял.

— Как почуял? Он что, собака?

— Та увидел, что после вашего отъезда хлопцы как-то нехорошо смотрят на него, и давай давить на наших. Мало того, начал громить еврейские семьи. Вон видите пух. Двух наших хлопцев расстрелял.

— За что?

— Да ведро картошки у попа накопали.

— А что ж Реввоенсовет?

— А что он? Вы поуехали, и в нём стало григорьевцев в два раза больше. И потом Григорьев говорит: я главнокомандующий, плевал я на ваш Реввоенсовет.

— Завтра же, в субботу, соберёмся без григорьевцев. Надо поговорить.

— Где собираемся?

— В Сентове.

Вечером в субботу собрались махновцы, члены Реввоенсовета, и, быстро обсудив ситуацию, приняли единогласную резолюцию: атамана Григорьева пора ликвидировать, он позорит повстанчество, а главное, тайно связан с Деникиным, продался ему.

— Так, все наши команды стянуть сюда, — наказывал Махно, — командиров взводов и рот предупредить, чтоб были в боевой готовности. Вызываем сюда Григорьева и, предъявив ему обвинение, расстреливаем. Его отряд немедленно разоружаем и распускаем.

— Всё это хорошо, складно, — сказал Чубенко, — но он может отказаться приехать сюда, скажет: я главнокомандующий, едьте вы ко мне.

— Надо придумать что-то для вызова, чтоб он ничего не заподозрил и не смог отказаться от приглашения.