То ли от того, что постоянно моросил мелкий, скучный дождь, то ли по причине физической слабости, вызванной тяжёлой качкой на пароходе, и по физиологическим причинам, совпавшим с моментом их переезда, Светлана чувствовала себя разбитой и опустошённой, словно потерявший много крови солдат после ожесточённой схватки на поле брани, или как обессиленный паломник, если бы его корабль не вырулил из злостной стихии, а потерпел кораблекрушение, и его выкинуло на неизвестный угрюмый остров с круто обрывающимися скалами, низкорослыми соснами и мрачными елями, чем-то похожими на испуганных, прижавшихся друг к дружке монашек, где огромные серые валуны на берегу моря походили на стражей порядка из какой-нибудь мрачной сказки, что грозно следят за вновь прибывшими и не всех пропускают к правителю сказочного острова. Словом, для неё всё вокруг было чужим, нерадостным и как-то странно неприемлемым. Но было уже поздно.

Их разместили в комнатах для приезжих, в здании недалеко от русского консульства, где временами Светлану начинала бить лихорадка, и в какой-то момент Поликлета подумала, что у неё тиф. «Вот поди ж ты, – качала она головой, без конца меняя мокрое полотенце на голове болезной, – весь путь, почитай, пропёрли, и ничего, так, самую малость, где нос потёк, где голова кругом, из всех переделок вышли. А приехамши – и расклеилась. На мою голову!»

Но, как часто бывает, не было бы счастья да несчастье помогло. Видя, как разболелась барышня, японские службы хоть и тянули с бумагами по разрешению пребывания в стране, всё же дали временное право на въезд сроком на неделю до выяснения их дальнейшей судьбы и потребовали срочного перевозу девицы Белозёрцевой из пункта для перемещённых лиц в больницу – на карантин, а Поликлете как провожатой знаками велели дожидаться распоряжений. Доктора русского языка не знали, и потому послали за переводчиком. Не успела Поликлета прийти в себя от стрёкота чужой речи и странного вида больничных палат, где не было коек, а лишь матрасы на полу, отделяемые подвижными перегородками, ширк туда, ширк сюда, отчего рябило в глазах, в небольшую прихожую вошёл маленький, сухонький человечек и представился Самсоном Петровичем. Он был невысок, улыбчив и постоянно кланялся.

– Это какой же вы, батюшка, Самсон Петрович, когда я вижу, что вы, извините, из местных, – сконфузилась Поликлета, удивлённо разглядывая человечка, одетого в длинный сюртук, с широким поясом, напоминающим больничный халат с длиннополыми рукавами. На ногах у него было что-то наподобие плотно закрученных вокруг икр солдатских онучей, перевязанных чем-то вроде пеньки, какие Поликлета видела на тунгусах. Тесёмки крепились к ступне у щиколотки и пролегали между большим и вторым пальцем его ноги.

– Сусуму, – опять поклонился человек, широко улыбаясь. – Харада Сусуму.

«Никак представился по-своему», – подумала Поликлета и сказала:

– Поликлета Переверзева, из мещан. Здрасте.

Она протянула человечку руку, которую тут же убрала, не зная, что дальше с ней делать, потому как руку человечек не принял, а только поклонился. На этот раз пониже первого.

– Я, чай, вы по-русски говорить обучены, не в обиду вам будь сказано, просто на диво, – осторожно сказала Поликлета, разглядывая человечка.

Он не ответил и снова почтительно поклонился. «Видать, не шибко и обучен, – подумала она. – Не понимает».

– Мы тут это… задержались… приболела моя барышня, – начала неуверенно объяснять собеседнику Поликлета.

Но человек улыбался, кивал и очень внимательно следил за её губами. Да так, что ей даже стало неловко.

– Да ты, батюшка, не молчи, скажи что-нибудь. Понимаешь ли меня? – наконец не выдержала Поликлета.

Он снова кивнул и на удивление совершенно понятным русским языком сказал:

– Понимаю, – потом чуть наклонил голову набок, как бы размышляя, стоит ли переспрашивать то, что недопонял, или нет, – барысыня – это мородая девица? Борь-и-ная?

– Ну да, барышня, это девица, дочь моей знакомой, Белозёрцевой Наталии Игнатовны. Больная. Нет. Не Наталия Игнатовна, а дочка их, Светлана больная. То есть она здоровая, но приболела. Ай, да ты всё равно их не знаешь, – махнула рукой Поликлета.

«Господи, хотела ему всё разъяснить, да только запутала. Как с ним разговаривать-то?» – подумала она. Что-то было странное в облике человека, выглядевшего как местный гражданин, но говорящего по-русски. Он забавно цокал на согласных и вставлял гласные там, где их быть не должно. Впрочем, ей было не до досужих разговоров. Выяснить надо, что дальше делать-то. И главное – где у них тут церковь. Страсть как надо помолиться за здравие болящей Светланы!

– Ты это, – обратилась Поликлета к переводчику, японское имя она его сразу забыла, а русским как-то язык не поворачивался его назвать, – ты подскажи, как церковь тут найти. Чтобы, значит, Господь докторам вашим помог. Девицу вылечить.

Она перекрестилась и посмотрела наверх, помогая собеседнику лучше понять, что ей нужно. Ох, и поймёт ли?

– Восыкрысения Хуристова, – сказал Самсон Петрович и закивал.

«Эк перекрутил! И повторить боязно», – поморщилась Поликлета, а вслух сказала:

– Не Восыкрысения, а Вос-кре-сения, батюшка. Слова эти надо говорить правильно, чтоб ненароком Всевышнего не обидеть.

«Да и самого человечка бы не обидеть, – подумалось ей, – а то если разозлить, то неизвестно, чем сей разговор может кончиться», – и на всякий случай замолчала. Только б не медлил с ответом. Некогда медлить, некогда. Идти надобно.

Но Самсон Петрович ничуть не обиделся и, опустив голову, неожиданно ясно сообщил, что служит при Русской православной церкви Воскресения Христова. Так и сказал:

– Имею чести сружити при руссыкой церукви. Восы-крЕ-сения Хуристова.

На трудном для себя месте – КРЕ-сения – он сделал паузу и с опаской посмотрел на свою новоявленную учительницу, после чего выправил жуткое КРЫ на благопристойное КРЕ, вот только с ударением переборщил, ну да ничего, справился, в общем. «Ай да Самсон Петрович! – подумала Поликлета. – Смышлён».

Через минуту-другую, удостоверившись, что человечек, представившийся Самсоном Петровичем, действительно знает, куда идти, они направились в церковь, благо, она оказалась недалеко, пролёта через три с двумя поворотами от больницы. Поликлете идти было тяжеловато, улицы были хоть и мощёные, из гладких аккуратно выложенных камней, но они то круто поднимались вверх, то неожиданно резко опускались вниз и иногда как будто вились одна вокруг другой, как нити спирали, и когда казалось, что одну улицу только миновали, как тут же те же здания и деревья выглядывали уже со стороны другой. «Ну да ладно, к храму негоже на лошадях как барыня ездить, – думала Поликлета запыхавшись. – И також надо помучиться, для веры полезно». Вспотела, конечно, запоминаючи, где какой поворот – это ежели провожатый не будет с ней возвращаться, чтоб не заблудиться ненароком одной в чужой стране.

Всю дорогу до «церукви» переводчик благовоспитанно молчал, только иногда бормотал что-то по-японски, Мотомачи какие-то, Хачиман зака, не разобрать, очевидно, названия улиц и переулков, но потом спохватывался, что перевести оное невозможно, а спутница языка не знает, потому конфузился и опять надолго замолкал. Видя, что Поликлете надо остановиться, дух перевести, он тоже вежливо останавливался, чинно выжидал, пока та пот со лба носовым платком промокнёт, и только убедившись, что она готова двигаться дальше, шагал за ней на почтительном удалении.

«Вот и крест верхней луковки появился, с колокольни, видать, Слава тебе, Господи», – возрадовалась Поликлета. На душе сразу легче стало, как будто окно кто отворил и воздуху прибавилось, да и провожатый словно на глазах подрос – плечи что ли подтянул, приосанился. Остановились оба. На купол чинно перекрестились.

– Ох ты, батюшка, да мы с тобой никак одной веры! – выпучила глаза Поликлета, не сдержалась. – А я давече подумала, что ты службу несёшь при храме гражданскую, а не духовную. Что положено тебе за нами присматривать. А ты…