– Вот оно самое и есть: ты, значит, был эксплуататором. Работник работает, а ты у него это – прикарманиваешь. Ты настоящий буржуй был, эксплуататор.

Козырь задумывается на кровати, ребята внимательно наблюдают за его встревоженной душой.

– Ишь ты, какое дело. Трудно было, детки, прожить без греха. Господу Богу дела много, за всеми не усмотришь, а бесам хорошо, по людям ходят бесы, видишь ты, какие дела устраивают. А люди того и не видят.

– А вот теперь не так, – басит Бурун.

– Не так, говоришь? А как же? Теперь люди тоже грешат?

Белухин вылазит на кучу колеблющихся ободьев и возглашает дурашливо:

– Теперь не так, дедушка. Бесов нынче здорово разогнали: кого в море, кого в болото, а которым хвосты узлами позавязывали и назначили на работу.

– А…, а, – удивляется Козырь.

– Да. Так и знай, дед, если увидишь у кого хвост узлом завязан, так и знай – это который раньше бесом ходил. Ты присмотрись, как хвост у Луки Семеновича.

Хлопцы ложатся на землю от смеха, смеется и Козырь, который уже начинает понимать, в чем суть всей речи Белухина.

– И за Господа Бога тоже взялись по-новому. Сказали ему: что ж ты, старый хрен, сидишь тут на небе, а кругом беспорядок. Куда же ты смотришь, такой-сякой? Повылазило тебе разве, что дедушка Козырь людей эксплуатирует.

– Господи прости, – крестится Козырь.

– Сняли с работы. А этот самый Иисус Христосович, тот парень здоровый, это он прикидывается только несчастным, вроде нашего Евгеньева, так тот ничего, в Харькове трамвайным кондуктором служит.

Козырь печально улыбается:

– Нехорошо, детки, нехорошо, Господи, прости. Разгневается Господь…

Но пока собрался Господь разгневаться, разгневался Калина Иванович. Он из темного просвета дверей выступает на свет и размахивает трубкой:

– Это что ж вы такое над старым производите? Какое тебе дело до Иисуса Христа, скажи мне, пожалуйста? Я тебя как захвачу отседова, так не только Христу, а и Николаю-угоднику молебны будешь служить! Ежели вас советская власть ослобонила от богов, так и радуйся молча, а не то что куражиться сюда прийшов.

– Спаси Христос, Калина Иванович, не даете в обиду старика…

– Если что, ты ко мне жалиться приходи. С этими босяками без меня не управишься, на своих христосов не очень надейся.

Ребята делали вид, будто они напугались Калины Ивановича, и из колесного сарайчика спешили разойтись по многим другим колонийским уголкам. Теперь не было у нас больших спален-казарм, а расположились ребята в небольших комнатах по шесть-восемь человек. В этих спальнях отряды колонистов сбились крепче, ярче стали выделяться характерные черты каждой отдельной группы, и работать с ними стало интересней. Появился одиннадцатый отряд – отряд малышей, организованный благодаря настойчивому требованию Георгиевского. Он возился с ними по-прежнему неустанно: холил, купал, играл и журил, и баловал, как мать, поражая своей энергией и терпением закаленные души колонистов. Только эта изумительная работа Георгиевского немного скрашивала тяжелое впечатление, возникавшее благодаря всеобщей уверенности, что Георгиевский – сын иркутского губернатора.

Прибавилось в колонии воспитателей. Искал я настоящих людей терпеливо и кое-что выуживал из довольно бестолкового запаса педагогических кадров. На профсоюзном учительском огороде за городом обнаружил я в образе сторожа Павла Ивановича Журбина. Человек это был образованный, добрый, по-английски вымуштрованный, настоящий стоик и джентльмен. Он понравился мне благодаря особому своему качеству: у него была чисто гурманская любовь к человеческой природе; он умел со страстью коллекционера говорить об отдельных чертах человеческих характеров, о неуловимых завитках личности, о красотах человеческого героизма и о темных тайнах человеческой подлости. Обо всем этом он много думал и терпеливо высматривал в людской толпе признаки каких-то новых коллективных законов. Я видел, что он должен непременно заблудиться в своем дилетантском увлечении, но мне нравилась искренняя и чистая натура этого человека, и за это я простил ему штабс-капитанские погоны 35-го пехотного Брянского полка, которые, впрочем, он спорол еще до Октября, не испачкав своей биографии никакими белогвардейскими подвигами и получив за это в Красной армии звание командира роты запаса.

Вторым был Зиновий Иванович Буцай. Ему было лет двадцать семь, но он только что окончил художественную школу и к нам был рекомендован как художник. Художник был нам нужен и для школы, и для театра, и для всяких комсомольских дел.

Зиновий Иванович Буцай поразил нас крайним выражением целого ряда качеств. Он был чрезвычайно худ, чрезвычайно черен и говорил таким чрезвычайно глубоким басом, что с ним трудно было разговаривать: какие-то ультрафиолетовые звуки. Зиновий Иванович отличался прямо невиданным спокойствием и невозмутимостью. Он приехал к нам в конце ноября, и мы с нетерпением ожидали, какими художествами может вдруг обогатиться колония. Но Зиновий Иванович, еще ни разу не взявшись за карандаш, поразил нас иной стороной своей художественной натуры.

Через несколько дней после его приезда колонисты сообщили мне, что каждое утро он выходит из своей комнаты голый, набросив на плечи пальто, и купается в Коломаке. В конце ноября Коломак уже начинал замерзать, а скоро обратился в колонийский каток. Зиновий Иванович при помощи Отченаша проделал специальную прорубь и каждое утро продолжал свое ужасное купанье. Через короткое время он слег в постель и пролежал в плеврите недели две. Выздоровел и снова полез в полонку. В декабре у него был бронхит и еще что-то. Буцай пропускал уроки и нарушал наши школьные планы. Я наконец потерял терпение и обратился к нему с просьбой прекратить эту глупость.

Зиновий Иванович в ответ захрипел:

– Купаться я имею право, когда найду нужным. В кодексе законов о труде это не запрещается. Болеть я тоже имею право, и таким образом ко мне нельзя предъявить никаких официальных обвинений.

– Голубчик, Зиновий Иванович, так я же неофициально. Для чего вам мучить себя? Жалко вас просто по-человечески.

– Ну, если так, так я вам объясню: у меня здоровье слабое, организм мой очень халтурно сделан. Жить с таким организмом, вы понимаете, противно. Я решил твердо: или я его закалю так, что можно будет жить спокойно, или, черт с ним, пускай пропадает. В прошлом году у меня было четыре плеврита, а в этом году уже декабрь, а был только один. Думаю, что больше двух не будет. Я нарочно пошел к вам, здесь у вас речка под боком.

Вызывал я и Силантия и кричал на него:

– Это что за фокусы? Человек с ума сходит, а ты для него проруби делаешь!..

Силантий виновато развел руками:

– Ты, здесь это, не сердись, Антон Семенович, иначе, понимаешь, нельзя. Один такой вот был у меня… Ну, видишь, захотелось ему на тот свет. Топиться, здесь это, приспособился. Как отвернешься, а он, сволочь, уже в реке. Я его вытаскивал, вытаскивал, как говорится, уморился даже. А он, смотри ты, такая сволочь была вредная, взял и повесился. А мне, здесь это, и в голову не пришло. Видишь, какая история. А этому я не мешаю, и больше никаких данных.

Зиновий Иванович лазил в прорубь до самого мая месяца. Колонисты сначала хохотали над претензиями этого дохлого человека, потом прониклись к нему уважением и терпеливо ухаживали за ним во время его многочисленных плевритов, бронхитов и обыкновенных простуд.

Но бывали целые недели, когда закаливание организма Зиновия Ивановича не сопровождалось повышением температуры, и тогда проявлялась его действительная художественная натура. Вокруг Зиновия Ивановича скоро организовался кружок художников; они выпросили у совета командиров маленькую комнатку в мезонине и устроили ателье.

Скоро для них нашлась большая работа.

По инициативе Петра Ивановича Горовича два раза в неделю мы устраивали вечерние проработки отдельных, более или менее широких тем. Работа эта очень увлекала нас, и проводили мы ее особым коллективным способом. Например, на моей обязанности лежало всегда одно: составить конспект и подобрать литературу. Для этого нужно было не только рыться в наших книгохранилищах, но и по всему городу выпрашивать статьи и книги, нужно было подбирать художественную литературу, отрывки из романов, статьи из хрестоматий. Весь этот материал разбивался на небольшие подтемы, и один из воспитателей с группой ребят приступал к подготовке целой кучи рефератов.