– Я ухожу из колонии, Антон Семенович…

– Куда?

– Что-нибудь найду. Здесь стало неинтересно. На рабфак я не пойду, столяром не хочу быть. Пойду, еще посмотрю людей.

– А потом что?

– А там видно будет. Вы только дайте мне документ.

– Хорошо. Вечером будет совет командиров. Пускай совет командиров тебя отпустит.

В совете командиров Ветковский держался недружелюбно и старался ограничиться формальными ответами:

– Мне не нравится здесь. А кто меня может заставить? Куда хочу, туда и пойду. Это уже мое дело, что я буду делать… Может, и красть буду.

Кудлатый возмутился:

– Как это так, не наше дело! Ты будешь красть, а не наше дело? А если я тебя сейчас за такие разговоры сгребу да дам по морде, так ты, собственно говоря, поверишь, что это наше дело?

Любовь Савельевна побледнела, хотела что-то сказать, но не успела. Разгоряченные колонисты закричали на Ветковского. Волохов стоял против Кости:

– Тебя нужно отправить в больницу. Вот и все. Документы ему, смотри ты!.. Или говори правду. Может, работу какую нашел?

Больше всех горячился Гуд:

– У нас что, заборы есть? Нету заборов. Раз ты такая шпана – на все четыре стороны путь. Может, запряжем Молодца, гнаться за тобой будем? Не будем гнаться. Иди, куда хочешь. Чего ты сюда пришел?

Лапоть прекратил прения:

– Довольно вам высказывать свои мысли. Дело, Костя, ясное: документа тебе не дадим.

Костя наклонил голову и пробурчал:

– Не надо документа, я и без документа пойду. Дайте на дорогу десятку.

– Дать ему? – спросил Лапоть.

Все замолчали. Джуринская обратилась в слух и даже глаза закрыла, откинув голову на спинку дивана. Коваль сказал:

– Он в комсомол обращался с этим самым делом. Мы его выкинули из комсомола. А десятку, я думаю, дать ему можно.

– Правильно, – сказал кто-то. – Десятки не жалко.

Я достал бумажник.

– Я ему дам двадцать рублей. Пиши расписку.

При общем молчании Костя написал расписку, спрятал деньги в карман и надел фуражку на голову:

– До свидания, товарищи!

Ему никто не ответил. Только Лапоть сорвался с места и крикнул уже в дверях:

– Эй ты, раб божий! Прогуляешь двадцатку, не стесняйся, приходи в колонию! Отработаешь!

Командиры расходились злые. Любовь Савельевна опомнилась и сказала:

– Какой ужас! Поговорить бы с мальчиком нужно.

Потом задумалась и сказала:

– Но какая страшная сила этот ваш совет командиров! Какие люди!..

На другой день утром она уезжала. Антон подал сани. В санях были грязная солома и какие-то бумажки. Любовь Савельевна уселась в сани, а я спросил Антона:

– Почему это такая грязь в санях?

– Не успел, – пробурчал Антон, краснея.

– Отправляйся под арест, пока я вернусь из города.

– Есть, – сказал Антон и отодвинулся от саней. – В кабинете?

– Да.

Антон поплелся в кабинет, обиженный моей строгостью, а мы молча выехали из колонии. Только перед вокзалом Любовь Савельевна взяла меня под руку и сказала:

– Довольно вам лютовать. У вас же прекрасный коллектив. Это какое-то чудо. Я прямо ошеломлена… Но скажите, вы уверены, что этот ваш Антон сейчас сидит под арестом?

Я удивленно посмотрел на Джуринскую:

– Антон – человек с большим достоинством. Конечно, сидит под арестом. Но в общем… это настоящие звереныши.

– Да не нужно так. Вы все из-за этого Кости? Я уверена, что он вернется. Это же замечательно! У вас замечательные отношения, и Костя этот лучше всех…

Я вздохнул и ничего не ответил.

Наступил 1925 год. Начался он довольно неприятно.

В совете командиров Опришко заявил, что он хочет жениться, что старый Лукашенко не отдаст Марусю, если колония не назначит Опришко такого же приданого, как и Оле Вороновой, а с таким хозяйством Лукашенко принимает Опришко к себе в дом, и будут они вместе хозяйничать.

Опришко держался в совете командиров с неприятной манерой наследника Лукашенко и человека с положением.

Командиры молчали, не зная, как понимать всю эту историю. Наконец Лапоть, глядя на Опришко через острие попавшего в руку карандаша, спросил негромко:

– Хорошо, Дмитро, а ты как же думаешь? Ну, будешь ты хозяйнувать с Лукашенком, это значит – ты селянином станешь?

Опришко посмотрел на Лаптя немного через плечо и саркастически улыбнулся:

– Пусть будет по-твоему: селянином.

– А по-твоему как?

– А там видно будет.

– Так, – сказал Лапоть. – Ну, кто выскажется?

Взял слово Волохов, командир шестого отряда:

– Хлопцам нужно искать себе доли, это правда. До старости в колонии сидеть не будешь. Ну, и квалификация какая у нас? Кто в шестом, или в четвертом, или в девятом отряде, тем еще ничего – можно кузнецом выйти, и столяром, и по мельничному делу. А в полевых отрядах никакой квалификации, значит, если он идет в селяне, пускай идет. Но только у Опришко как-то подозрительно выходит. Ты ж комсомолец?

– Ну, так что ж – комсомолец.

– Я думаю так, – продолжал Волохов, – не мешало бы об этом раньше в комсомоле поговорить. Совету командиров нужно знать, как на это комсомол смотрит.

– Комсомольское бюро об этом деле уже имеет свое мнение, – сказал Коваль. – Колония Горького не для того, чтобы кулаков разводить. Лукашенко кулак.

– Та чего ж он кулак? – возразил Опришко. – Что дом под железом, так это еще ничего не значит.

– А лошадей двое?

– Двое.

– А батрак есть?

– Батрака нету.

– А Серега?

– Серегу ему наробраз дал из детского дома. На патронирование – называется.

– Один черт, – сказал Коваль, – из наробраза чи не из наробраза, а все равно батрак.

– Так, если дают…

– Дают. А ты не бери, если ты порядочный человек.

Опришко не ожидал такой встречи и рассеянно сказал:

– А почему так? Ольге ж дали?

Коваль ответил:

– Во-первых, с Ольгой другое дело. Ольга вышла за нашего человека, теперь они с Павлом переходят в коммуну, наше добро на дело пойдет. А во-вторых, и колонистка Ольга была бы не такая, как ты. А третье и то, что нам разводить кулаков не к лицу.

– А как же мне теперь?

– А как хочешь.

– Нет, так нельзя, – сказал Ступицын. – Если они там влюблены, пускай себе женятся. Можно дать и приданое Дмитру, только пускай он переходит не к Лукашенку, а в коммуну. Теперь там Ольга будет заворачивать делом.

– Батько Марусю не отпустит.

– А Маруся пускай на батька наплюет…

– Она не сможет этого сделать.

– Значит, мало тебя любит… и вообще… куркулька.

– А тебе дело, любит или не любит?

– А вот видишь, дело. Значит, она за тебя больше по расчету выходит. Если бы любила…

– Она, может, и любит, да батька слухается. А перейти в коммуну она не может.

– А не сможет, так нечего совету командиров голову морочить! – грубо отозвался Кудлатый. – Тебе хочется к куркулю пристроиться, а Лукашенку зятя богатого в хату нужно. А нам какое дело? Закрывай совет…

Лапоть растянул рот до ушей в довольной улыбке:

– Закрываю совет по причине слабой влюбленности Маруськи.

Опришко был поражен. Он ходил по колонии мрачнее тучи, задирал пацанов, на другой день напился пьяным и буянил в спальне, угрожая совету командиров разными кознями:

– Разумных понаседало там в совете. Я их по очереди могу поучить, как относиться к человеку. Если я прошу, так я колонист или нет? Почему одному можно, а другому нельзя? А кто давал право Антону разводить таких командиров? Кудлатый лижется к начальству, а что – ему не придется? И ему придется поговорить со мною глаз на глаз.

Он швырялся табуретками и размахивал финкой, пользуясь тем, что все старшие были на работе, он же, как командир отряда коровников, имел время неучтенное.

– Все равно один раз пропадать. Або зарежу кого, або сам зарежусь.

Пацаны меня позвали к нему. Он лежал в кровати в ботинках и сказал мне, не подымая головы: