Народ пришел к нам все молодой, тринадцати-четырнадцати лет, и есть замечательно хорошие морды, особенно симпатичные после того, когда разрумянится пацан в бане, блестят на нем новые сатиновые трусики, а голова если и плохо пострижена, так Белухин успокаивает:

– Сегодня они сами стриглись, так, понимаете, не очень… Вечерком придет парикмахер, так мы оформим.

Пополнение дня два ходит по колонии с расширенными зрачками, фиксируя всякие новые впечатления. Заходит в свинарню и удивленно таращится на строгого Ступицына, который спрашивает:

– Пропуск у тебя есть?

– А зачем пропуск?

– Без пропуска нельзя, заразу занесешь.

– Заразу? А где зараза?

– А где тебя черти носили раньше, там и зараза.

Антон с пополнением принципиально не разговаривает:

– Чего это прилезли? Ваше место пока что в столовой.

– Почему в столовой?

– А что ж ты еще умеешь делать? Ты – хлебный токарь.

– Нет, я буду работать.

– Знаем, как вы работаете: за тобой двух надзирателей ставить нужно. Правда?

– А вот командир говорил: послезавтра на работу, вот посмотришь.

– Подумаешь, посмотрю, – не видел, что ли: ой, жарко, ой, воды хочется, ой, папа, ой, мама.

Пацаны смущенно улыбаются.

– Какая там мама… ничего подобного.

Но уже к вечеру первого дня у Антона появляются симпатии. Какими-то неизвестными способами он отбирает любителей лошадей. Смотришь, по дорожке на поле уже катится бочка с водой, а на бочке сидит новый горьковец Петька Задорожный и правит Коршуном, сопровождаемый напутствием из дверей конюшни:

– Не гони коня, не гони, это не пожарная бочка.

Через день новенькие участвуют в сводных отрядах, спотыкаются и кряхтят в непривычных трудовых усилиях, но ряд колонистов упорно проходит по полю картофеля, почти не ломая равнения, и новенькому кажется, что и он равняется со всеми. Только через час он замечает, что на двух новеньких дали один рядок картофеля, а у старых колонистов рядок на каждого. Обливаясь потом, он тихонько спрашивает соседа:

– А скоро кончать?

– А вот, когда кончишь, тогда и кончишь.

– А до каких пор?

– Ты спросил бы лучше: чи хорошая будет картошка? Тебе же лопать придется.

Новичок замолкает, впитывая понемножку новый непривычный и захватывающий опыт.

Сняли пшеницу и на току завозились с молотилкой. Шере, грязный и потный, как и все, проверяет шестеренки и поглядывает на стог, приготовленный к молотьбе.

– Послезавтра молотить, а завтра за конем поедем.

– Я поеду, – говорит осторожно Семен, поглядывая на Братченко.

– Поезжай, что же, – говорит Антон. – А хороший жеребец?

– Жеребец ничего себе, – отвечает Шере.

– В совхозе купили?

– В совхозе.

– А сколько?

– Триста.

– Дешево.

– Угу!

– Совецький, значит? – смотрит Калина Иванович на молотилку. – А зачем элеватор так высоко задрали?

– Советский, – отвечает Шере. – Ничего не высоко, солома легкая.

В воскресенье отдыхали, купались, катались на лодках, возились с новичками, а под вечер вся аристократия, как всегда, собралась у крыльца белого дома, дышала запахами «снежных королев» и, поражая притаившихся в сторонке новичков, вспоминала разные истории.

Вдруг из-за угла мельницы, вздымая пыль, крутой дугой пятясь от брошенного старого котла, карьером вылетел всадник. Семен на золотом коне летел прямо к нам, и мы все вдруг смолкли и затаили дыхание: такие вещи мы раньше видели только на картинках, в иллюстрациях к сказкам и к «Страшной мести». Конь нес Семена свободным, легким, но в то же время стремительным аллюром, развевая полный, богатый хвост и комкая на ветру пушистую, пронизанную золотым светом гриву. В его движении мы еле успевали пораженной душой вдыхать новые ошеломляющие детали: изогнутую в гордом и капризно-игривом повороте могучую шею и тонкие, просторным шагом идущие ноги.

Семен осадил коня перед нами, притянул к его груди небольшую красивую голову. Черный, по углам налитый кровью, молодой и горячий глаз глянул вдруг в самое сердце потерявшегося Антона Братченко. Антон взялся руками за уши, ахнул и затрепетал:

– Цэ наш? Что? Жеребец? Наш?

– Та наш же! – гордо сказал Семен.

– Слазь к чертовой матери с жеребца! – заорал вдруг Антон на Карабанова. – Чего расселся? Мало тебе? От, смотри, запарил. Это вам не куркульская кляча.

Антон ухватился за повод, гневным взглядом повторяя свое приказание.

Семен слез с седла.

– Понимаю, брат, понимаю. Такой конь, может, когда и был, так разве у Наполеона.[148]

Антон каким-то взрывом ветра взвился в седло и потрепал ласково коня по шее. Потом неожиданно смущенно отвернулся и рукавом вытер глаза.

Ребята негромко засмеялись. Калина Иванович улыбнулся, крякнул, еще раз улыбнулся.

– Ничего не скажешь – такой конь, я тебе скажу. Даже так скажу: не к нашему рылу крыльцо. Да… У нас его спортят.

– Кто испортит? – свирепо наклонился к нему Антон. Он зарычал на колонистов:

– Убью! Кто тронет, убью! Палкой! Железной палкой по голове!

Он круто повернул коня, и конь послушно понес его к конюшне кокетливым коротким галопом, как будто обрадовался, что наконец уселся в седле настоящий хозяин.

Назвали жеребца Молодцом.

В начале июля мы получили мельницу в аренду на три года, с платой по три тысячи рублей в год. Получили в полное свое распоряжение, отказавшись от каких бы то ни было компаний. Дипломатические сношения с сельсоветом снова были прерваны, да и дни самого сельсовета были уже сочтены. Завоевание мельницы было победой нашего комсомола на втором участке боевого фронта.

Неожиданно для себя колония начала заметно богатеть и приобретать стиль солидного, упорядоченного и культурного хозяйства. Если так недавно на покупку двух лошадей мы собирались с некоторым напряжением, то в середине лета мы уже могли без труда ассигновать довольно большие суммы на хороших коров, на стадо овец, на новую мебель.

Между делом, почти не затрудняя наших смет, затеял Шере постройку нового коровника, и не успели мы опомниться, как стояло уже на краю двора новое здание, приятное и основательное, и перед ним расположил Шере цветник, в мелкие кусочки разбивая старорусский предрассудок, по которому коровник – это место грязи и зловония. В новом коровнике стояли новых пять симменталок, а из наших телят вдруг подрос и поразил нас и даже Шере невиданными статями бык, называемый Цезарем.

Шере удивленно к нему присматривался и все спрашивал:

– Откуда у нас мог взяться такой прекрасный симментальский бык? Чистый симментал. Откуда вы его взяли?

Калина Иванович вспоминал, вспоминал, так и не мог вспомнить, только старожил Таранец помог ему в этом деле:

– А помните, Калина Иванович, забрался к нам теленок в огород? Еще в старой колонии. Ой, и капусты ж тогда напортил, помните?

– Тебя помню, када пришел босяк босяком и еще ятеря покров на озере, и Гуда, и Волохова помню, а про теленка отчего не помню, – растерянно напрягал старую память Калина Иванович. – А чей теленок?

– Чей теленок? Чи Мусия, чи Стомухин?

– Ага, – закричал Гуд, – та я ж того теленка захватил и привел, помните? Чей теленок, стой? Да чей же – дида Андрея Гречаного.

– Деда Гречаного? – обрадовался Калина Иванович. – Так он же, паразит, не захотев платить десять рублей за потраву. Ах и адиот же старый. Верно, верно… А паршивый какой был бычок, еще Антон Семенович хотев его на жаркое зарезать, да я не дав. Помнишь, ты говорил: на что нам бычок?

Мы вдруг все вспомнили. Не помнили только одного: как мог дед Андрей пожертвовать чистым симменталом из-за какой-то десятки. Было очевидно, что он и сам не догадывался об аристократическом происхождении бычка. Мы мобилизовали разные пружины, докопались, что Андрей Гречаный купил теленка у какого-то проезжего дядька на дороге. Благодаря этим сложным и таинственным обстоятельствам Шере очень трудно было получить паспорт на Цезаря, но симментальские стати его были настолько разительны, что паспорт нам все-таки выдали. Имел паспорт и Молодец, с паспортом жил и Василий Иванович, шестнадцатипудовый кнур,[149] которого я давно вывез из опытной станции, – чистокровный англичанин, названный Василием Ивановичем в честь старого Трепке.