– Чего тут полагать, не достанешь до него, да и только.

– Да он и выстрела-то твоего не услышит, и все оттого, что у него теперь мощь и сила; чувствует он ее и никого не боится, а напади на него врасплох, завладей им да обрежь ему крылья,  – что будет? Тот же орел, да не тот! И жить тоже будет, и злобы в нем не меньше прежнего, да лиха беда – крыльев нет, подрезаны, лишен мощи да силы он. Так-то, друг любезный, Иван Иванович, и я. Что удаль моя, что с ней сделаю, коли у меня не будет силы, не будет моих молодцов? Ведь один против рати не пойдешь! – закончил Ермак.

– Ну, атаман,  – возразил Кольцо,  – ты этого не говори, оно не совсем так выходит. Видишь ли, проводил я тебя и только успел вернуться, как эти огородные пугалы и нагрянули. Правда, наши молодцы лихо их встретили, только что ж? Сам, чай, видел, как помаленьку мы раком назад пятились, а как услыхали твой голос, откуда и сила взялась.

– Эх, Иван Иваныч, а все-таки пришлось в лесу спрятаться! А знаешь почему?

– Почему же?

– А потому: сила солому ломит!

– А коли у силы ума нет, так она и с соломой не справится. Ведь их больше чуть не втрое против нас было, а все-таки в конце концов убежали! Я бы сам никогда не додумался в лес уйти, дрался бы, пока все не легли бы, а ты вот половину не половину, а сколько народу сберег! Опять ты говоришь: удаль ничего перед силой не значит! Нет, ты этого не говори. Не будь ты удаль, да нешто было бы у тебя столько народу? Ни в жизнь. За твою-то удаль да молодечество и идут к тебе все. Уж больно верят в тебя, верят, что с тобой не пропадут, что не дашь ты их в обиду! Ну и плетутся к тебе со всех сторон все, кому хочется воли да наживы.

– В речах твоих много правды! – раздумчиво проговорил Ермак,  – только вот эта-то правда и заставляет меня призадумываться. Говоришь ты, что идут ко мне оттого, что верят мне, так зачем же мне веру эту нарушать? Верят, что со мной не сгинут, а я их под пулю стрелецкую буду подставлять? Царь теперь грозен и силен, забрал он Казань и Астрахань: Волга, известно, нужна ему, и ее заберет, это уж не наша кормилица, а его, стало быть, и делать здесь нам нечего, лучше убираться отсюда.

– Так и я думаю! – поддержал Кольцо.

– Завтра, а то и ноне созовем круг, поговорим – да и я в путь; вам тоже нужно будет тронуться, а то, того и гляди, опять нагрянут.

– Нет, Ермак Тимофеевич, так негоже будет! – возразил Кольцо.

– А как же?

– Круг собирать не нужно, просто их вести за собою: небось пойдут, да идти-то нужно ноне же; гляди, как начинает попахивать.

– Закопать всех нужно.

– Зачем закапывать, а на что кормилица-то наша? Кормила их всю жизнь, так пусть и грешные тела их принимает.

– Правда твоя, Иван Иваныч.

– Потом тебе самому вперед идти на разведку не след: без тебя молодцы как без головы будут все едино.

– Как же сделать-то?

– А так: отпусти ты меня с Мещеряком вперед, больно уж парень мне этот полюбился, с ним мы пойдем, разведаем все, а ты с молодцами подвигайся помаленьку туда же. Увижу, ничего не утаю; хорошо будет – пойдем, а плохо – и назад воротиться можем.

Ермак немного подумал.

– Ну, Иван Иваныч, быть по-твоему, а теперь надо товарищей спустить, да и стрельцов тоже: православные ведь они.

Вскоре закипела работа. Сотни трупов приняла в себя Волга и понесла в море Хвалынское. Для казака лучшей могилы незачем было и искать.

Собралась Ермакова шайка, перекрестились все и двинулись в путь; зачернели челны на кормилице, раздалась и далеко разнеслась удалая казацкая песня – то разбойнички, не зная, не ведая, прощались со своей родимой кормилицей Волгой.

Настала ночь, взошла луна, мертвая тишина стояла над только что оставленным казаками станом, только легкий пар поднимался над поляной от пролитой на ней крови.

Высоко поднимаются хоромы именитых купцов братьев Строгановых. Хоромы эти можно назвать деревянным замком. Стоят они посреди двора, трехэтажные; кругом рассыпаны мелкие избушки, предназначенные для прислуги и людей служилых. Весь двор обнесен острогом, заостренными бревнами; у ворот две пушки для гостей незваных, да пищалей навалено в амбаре, не перечесть сколько, и трудно ворогу подступить к этим хоромам. Живут Строгановы в царской милости, что твои бояре, да многим боярам и во сне не снилось такое житье. Казны у них угол непочатый; живут они вольно, свободно, головы их застрахованы от гнева царского и казни отдаленностью места; есть хоть и небольшая, но своя собственная вооруженная дружина для войны с соседними кочевниками. Ну, точно князья удельные!

Богато разубраны и палаты их, обиты золотой парчой, потолки писаные, лавки в хоромах мягкие, войдешь – глаза разбегаются, и лучше всего в этих хоромах сами хозяева. Добрые, ласковые да приветливые. Да и как не быть такими, живя на отлете; приедет кто, так рады лицу новому (к своим-то пригляделись больно), не знают, где усадить гостя, чем его чествовать, чем угощать. Иной раз вплоть до зари утренней просидят да пробеседуют, слушая новости московские, а эти новости дай бог в год раз прилетят к ним. Известно, занятно послушать.

Так и теперь: у Строгановых чуть не пир горой. Сидят они, правда, запросто, не в парадных своих комнатах, а в столовой, обитой темно-лиловой кожей; в углу образа, увешанные чуть не десятком лампад, освещаемые тусклым светом последних. Стол освещен несколькими восковыми свечами, уставлен серебряными кувшинами: здесь и мед, и брага, а больше всего фряжского вина. Угощают хозяева гостя московского, приехавшего к ним с царскою милостью, с грамотою, наделявшею их новыми землями. Сами Строгановы просили царя об этой милости, а как получили, так и закручинились немного.

– Что говорить,  – произнес Дементий Григорьевич Строганов,  – дай бог царю многие лета здравствовать – милостив он к нам, только и нам нелегко придется теперь, ох куда как тяжело!

– Чего же тяжело-то? – спросил брат его Григорий.

– Как же не тяжело: сам посуди, эвон сколько у нас земли, а тут еще новая!

– А кто же нам велел просить ее, коли мы и прежней-то тяготимся?

Московский гость засмеялся.

– Вот уж и впрямь, чем у человека добра больше, тем он недовольнее! – проговорил он.

– Не то я хотел, брат, сказать, не так ты меня понял! – обратился Дементий к брату.

– Как не так понял?

– А так, что грамота по-старому написана.

– Ну, так что же?

– Словно не знаешь что. Земли, говорю, у нас глазом не окинешь, а защиты ей никакой нет. Что наши служилые люди? Мужичье, и больше ничего: увидит он вогуляка или остяка со стрелою – ну и наутек. Есть, правда, у нас и справные люди, да много ли их? А тут еще и тех приходится посылать в Астрахань; будь у нас Мещеряк, нешто ограбили бы нашу деревушку разбойники!

– Это-то правда!

– То-то и оно, правда! А где ты наберешь служилых? И пушки у нас есть, и пищали на целый бы приказ стрелецкий хватило бы, да наши и с пищалями-то управляться не умеют.

– Эко горе! – вмешался московский гость.  – Да вы кликнете клич по Волге да Дону, не то что один приказ, явится целый десяток, голытьбы этой там не оберешься, а уж на что лучше: народ удалой, бравый!

– Я то и говорю! Коли бы можно было, давно бы это сами сделали, да вот беда – грамота.

– Что же грамота-то, в чем она помеха?

– То-то и дело, что помеха! Вишь, в грамоте-то царской не приказано принимать вольных людей, а не то опала будет царская и земли назад отберут.

– А кто в Москве узнает?

– Слухом, дорогой гость, земля полнится. И боже избави, про то царь осведомится, что мы его царской воли ослушались,  – лучше нам тогда и земель этих не нужно.

На время разговор прекратился; по-видимому, каждый был занят своей думой. Первый встрепенулся Григорий Григорьевич.

– Что же это мы, брат, призадумались да про гостя забыли, не угощаем его!