– Ты, старая чертовка, как здесь очутилась? – спросил он ее строго.

– Шла, батюшка, мимо! – отвечала струсившая старуха.

– А башмаки зачем сняла?

– Чтоб вашим речам, батюшка, не мешать.

– Слушай, карга, на этот раз тебе прощается; только ежели ты попадешься мне в другой раз, тогда – знаешь меня – пощады тебе не будет.

– Знаю, батюшка, знаю, прости ты меня, окаянную, лукавый, знать, попутал! – заныла старуха.

– Ну а теперь пошла вон! Да не туда! – крикнул он ей, когда заметил, что она направилась наверх к Фросе.

Фрося сидела, когда вошел к ней дядя, в том же положении, в каком ее оставила мамка. Услышав шаги дяди, она повернулась и, увидав его, покраснела.

«Знать, за мной пришел вниз звать»,  – шевельнулась у нее мысль в голове.

– Фрося,  – начал серьезно дядя,  – мне нужно потолковать с тобой!

Девушка испугалась. Краска сбежала с ее лица.

– Девка ты уж в возрасте, пора тебя замуж выдавать, благо, жених нашелся, человек он хороший.

Фрося опустила голову, едва переводя дыхание.

– Жениха ты, чай, знаешь, видела, прошлый раз гонцом от царя приезжал, Арбузов.

Фрося едва устояла на ногах: радость охватила ее, счастье; этого она и не ожидала никогда. Дементий Григорьевич, улыбаясь, глядел на нее.

– Так как думаешь, Фрося, замуж выходить аль еще подевовать хочешь? – спросил он племянницу.

Та молчала, не в силах вымолвить слово.

– Ну, что ж ты скажешь? – повторил свой вопрос Дементий Григорьевич.

– Дядюшка, у меня, кроме вас да дяди, никого нет, нет ни батюшки, ни матушки, вы за них у меня – значит, как ваша воля будет, так и поступлю.

– Ну и добро! – проговорил Дементий Григорьевич.  – Так ты приоденься да и выходи со своей старой дурой, мамкой, к жениху; нынче тебя и образом благословим.

Прошла зима суровая; долгой показалась она казакам, хотя тепло в пещере было и сытно, а все не то, что изба. Наконец пришло Рождество, а там и день заметно увеличился, солнышко стало сильнее припекать. Повеселели все, а там чуть заметные ручейки начали скатываться с гор и подтачивать толстую снеговую одежду и ледяную броню Чусовой. Кажется, пригрей еще немного солнышко, и снова забурлит река своими бурными волнами, а земля загорится изумрудной травой.

– Весна, братцы! – приветствовал один из казаков своих товарищей, входя в пещеру.

– Что там, аль снег сошел? – спросили его.

– Не снег, а жаворонка я видел!

– Ну, брат, один жаворонок весны не делает!

– Не один, а коли один прилетел, так с ним и другие появятся.

Еще быстрее побежало время. Казаки принялись собираться в путь, ремонтировали челны, за делом и не видно, как день проходит.

Наконец снег почти весь сошел. Чусовая сломала свой истончившийся лед и снесла его в Волгу. Теперь она снова дышала грудью свободно, спокойно. Вытащили казаки флотилию на реку и стали ждать только приказания, чтобы пуститься в путь.

Настал ясный, теплый день, образа были вынесены из пещеры на берег, священники начали служить напутственный молебен.

– Ну, ребята, в путь-дороженьку,  – заговорил Ермак по окончании молебна,  – пора нам и косточки поразмять, а то, вишь, сколько мы просидели в пещере этой, словно медведи в берлоге! – прибавил он весело.

Чуть не разом все бросились в челны. Паруса словно по волшебству поднялись, и казацкая дружина двинулась в далекий неизвестный путь.

– Ну, Мещеряк, теперь твое дело вести нас,  – обратился к нему Ермак.

– Не бойся, атаман, проведу, дорога-то мне известная.

– А долго еще нам воевать с Чусовой?

– Долго недолго, а неделю, а то и поболе придется плыть по ней.

– Дальше какая будет река?

– Дальше-то? Дальше Серебрянка.

– Скорей бы до нее добраться!

– Ну, не говори, атаман, не знаю, что лучше будет: Чусовая аль Серебрянка.

– Аль тоже бурлива да быстра?

– То-то и оно, что тиха, да мелка больно.

– А долго по ней ехать?

– Дня два проедешь!

– Ну, это не беда!

– Беда не беда, а челны-то придется на себе волоком волочить.

– Как так?

– Да так: Сибирская земля начнется, речки нет, и придется их тащить по земле до речки Жаровли.

– Что ж делать, потащим,  – проговорил Ермак.

Но предсказание Мещеряка не сбылось. Вдруг подул попутный ветер, и челны быстро двинулись вперед.

На третий день казаки были поражены не виданным еще зрелищем: перед ними возвышалась громада Уральских гор, достигающая, казалось, облаков.

– Это что ж такое будет? Знать, Сибирь? – говорили многие из них.

– Зачем Сибирь? Это наша земля! Сдается, что это и есть самый Камень.

– Верно, на камень похоже.

– Ну, атаман,  – говорил между тем Мещеряк,  – хорошо – быстро прокатили Чусовую.

– А что? Разве скоро распростимся с ней? – спросил Ермак.

– Да, коли не нынче к вечеру, так завтра утром непременно придется в Серебрянку свертывать.

– Что ж, дай бог, чем скорее доберемся до Сибири, тем быстрее за дело примемся.

Вечерело. Громады утесов все больше и больше надвигались на казаков, которым, глядя на эти каменные глыбы, становилось не по себе. Вдали показалась небольшая равнина, где Чусовая, почуяв простор, разливалась вширь.

– Словно Волга-матушка! – промолвил Ермак, глядя задумчиво на реку.

– Да, в этом месте она не уступит Волге, вот здесь-то, атаман, поворот нам в сторону.

– Нешто здесь Серебрянка?

– В этом самом месте и впадает она.

Действительно, справа извивалась лентой неширокая речка, которая впадала в Чусовую, образуя при этом косу.

– Ну, добры молодцы,  – скомандовал Ермак своей дружине,  – прощайтесь со святой матушкой-Русью и поворачивайте направо, в землю неверную.

Казаки закрестились.

– Здесь заночевать бы нам, атаман! – проговорил Мещеряк.

– А что такое?

– Да въезжать в Серебрянку на ночь неладно: стемнеет, так в горах и места не найдем для ночевки. Тут, на косе, на что лучше место.

– Ну, быть по-твоему,  – отвечал Ермак,  – тебе лучше известно.

– Известно-то оно, известно, только недолго я буду провожатым вашим.

– Аль покинуть нас хочешь?

– Зачем покинуть, не затем шел с вами, чтобы покидать; до Жаровли доведу, а там дальше и сам не знаю ни пути, ни места.

– С этого, значит, места и Сибирь настоящая начинается?

– С этого самого!

– Ну, что ж, твое дело было довести до места, а дальше небось сами татары нас проведут к своему султану в гости,  – весело проговорил Ермак.

В последний раз казаки причалили к берегу Чусовой. Многие глядели с какой-то неопределенной тоской на реку. Бог весть, придется ли снова многим из них еще раз увидеть эту реку, воротиться на родину. В далекий, неизведанный путь двинулись они, и что ждет их там – никто не знает, и эта неизвестность томила души казаков.

Да и самого Ермака, не показывавшего только виду и старавшегося казаться веселым, чтобы ободрить своих казаков, беспокоила неизвестность будущего. Знай он наверное, с кем придется ему бороться, какая сила встретит его, он был бы гораздо спокойнее, но теперь как успех, так и неудача могли ожидать его, и последняя скорее первого. Другое дело, если б ему известно было, с кем встретится он лицом к лицу, тогда бы он знал, как и поступить. Это и заставляло его задумываться частенько.

С грустью глядел он на правый берег Чусовой: там, за этим берегом, широко раскинулась Русь-матушка, перед которой он так грешен, где загубил столько неповинных душ, и уходит он теперь от нее неоправданным, таким же грешником перед ней, каким и был, не сделав для нее ни одного доброго дела.

– За тем и иду, родимая,  – шептал он,  – чтоб покаяться, чтоб загладить перед тобой грехи свои окаянные и искупить их, хотя бы пришлось для того голову свою положить. Коли бог приведет, так ворочусь назад не атаманом разбойничьим, а честным человеком, а придется голову сложить, ну и тогда не помянешь лихом, за тебя же, родимую голубушку, сложу ее, кровью своею смою грехи свои перед тобою.