– Так ведь этак у него и слуг не останется.

– Да уж и не осталось! Курбский в Литву бежал, Морозов на плахе голову сложил, да не один он, а остальные в Малютиных подвалах на цепях сидят да тоже секиры ждут. Татары землю Русскую разоряют, Литва бьет нас – никогда еще на Руси такого времечка не бывало, а что опричнина делает, так не приведи бог!

– Да скажи на милость, что за опричнина такая?

– А это, вишь, царь набрал себе дружину для охраны своей и Руси, чтоб они изводили изменников, ну, опричники и изводят всех добрых царских слуг: обвинить нешто долго в измене аль в злом умысле?

– Неужто ж до царя ничего так и не доходит? Неужто он правды не видит?

– Как не видит? Видит, известно, да говорю, что он решил боярство извести, ну уж там правда не правда, а боярин отвечай, ступай на сруб и клади свою голову на плаху.

– Почему же государь не в Москве живет?

– От изменников подальше.

– Да давно ли в Москве изменники завелись?

Арбузов только пожал плечами.

– Должно, с тех пор, как Курбский бежал в Литву,  – проговорил он.  – И распалился же на него тогда гневом царь.

– Да и нельзя было не распалиться, Курбский ведь виноват перед царем.

Арбузов на это промолчал.

– А чем виноват-то, скажи, брат? – спросил Григорий Григорьевич.

– А тем, что бежал от царского гнева.

– Так что ж ему голову нужно было класть на плаху, что ли?

– Царь волен в животе и смерти.

– Про это никто ничего не говорит, только ведь он не раз жизни не жалел для царя. Такого воина не скоро найдешь, уж за одну Казань много вины можно простить.

– Все это так, только бежать не нужно было.

– Трудные, трудные времена! – проговорил со вздохом Арбузов.

– Одначе мы заболтались, а гость наш дорогой небось голодный сидит, пословица ведь правду говорит: «Соловья баснями не кормят». Не обессудь, боярин, я на минутку выйду: распорядиться нужно! – сказал Дементий Григорьевич, выходя из покоя.

Весть о приезде московского гонца долетела и до высокого девичьего терема. При этом известии сердце вдруг у Фроси сжалось, кровь отхлынула от лица, она сделалась белее стены. Прошло некоторое время, пока она пришла в себя.

«И чего это я, глупая, перепугалась? – думала она чуть не вслух.  – Да полно, перепугалась ли? Бог знает, что делается со мной! И страшно-то, и боязно-то, и хорошо, так хорошо, хоть бы никогда не проходило, а вот так всю жизнь бы билось, замирало сердце. Да чего же я с ума схожу, может, и не он приехал, а чужой какой! Чужой! А тот словно родня мне! Ох, господи, кабы он был, может, дядя опять бы меня позвал туда, увидала бы я его, все легче бы было».

При последней мысли она зарделась, ярким заревом залились ее щечки, уши, шея, ей самой за себя стало стыдно, совестно, на ресницах блеснули слезинки.

– Да что это? Никак, плакать я вздумала,  – досадливо прошептала она.  – Увидит мамка, срамоты одной не оберешься! – добавила она, отворачиваясь в сторону и смаргивая с ресниц непрошеные слезы.

А сердце так замирает, так тревожно бьется, словно птичка в клетке, которой хочется вырваться на волю.

– Кто такой гонец? – не выдержала наконец Фрося, обратясь с вопросом к мамке.

– Гонец, матушка, с царской грамотой! – отвечала та.

– Да и без тебя знаю, что гонец и что с царской грамотой! – с досадой проговорила Фрося.  – Да кто он сам-то будет?

– Уж этого, матушка, не знаю, кто он такой будет, нешто нам, бабам, скажут? Может, князь, аль боярин какой, аль кто другой, бог его ведает.

– Да ты видела его? – нетерпеливо спросила Фрося.

– Как же, матушка, как же, согрешила, окаянная: сняла башмаки, подкралась к двери да в щель-то одним глазком и поглядела… Сидит он и так-то все разговаривает, так-то разговаривает.

– Старик? – почти не своим голосом прошептала Фрося.

– И что ты, мать моя! – ужаснулась мамка, замахав руками.  – Какой старик, что ты, господь с тобой. Такой бравый молодец, хоть куда, курчавый, борода небольшая, темно-русая, а глаза-то, глаза, как поглядит, словно рублем подарит!

Вспыхнула Фрося и невольно схватилась за сердце при словах мамки.

«Он, он и есть, что ж это дядя не кликнет меня? Аль угощать его не хочет? Ах, кабы по-тогдашнему»,  – мечталось ей.

Она подошла к окну и задумалась:

«Что ж, не ноне, так завтра увижу его, увижу, когда он уезжать будет. Уезжать! Что проку-то в этом? Эвось, когда встретились с ним в первый раз, а там, пожалуй, и не увидишь его никогда! И я-то, глупая, из-за чего убиваюсь, из-за чего ночей не сплю? Он небось и не думает, не гадает обо мне?! Ох ты, господи, если бы да если бы…» Но она и в мыслях не смела произнести свое желание.

– А кого царь гонцами посылает, мамушка? – спросила она вдруг мамку.

– Как кого, родимая? Известно кого!

– Да кого же?

– Ах ты, мать моя! Ну, кому надлежит гонцом быть, того царь и гонит!

– Ничего ты не знаешь!

– Как не знать, это малый ребенок знает!

Фрося насупилась и замолчала.

«Что ни спроси, ничего не знает дура старая,  – думала она.  – Вот насчет сплетни какой, так наврет с три короба, а коли про дело спросишь, так никакого толку не добьешься от нее».

Наступило молчание. Мамка заерзала на месте: не сиделось ей, хотелось ей снова пробраться вниз, прильнуть глазком к дверной щели, поглядеть на гостя, послушать его речей. Некоторое время смотрела она на Фросю, не спуская глаз, но та, занятая своими мыслями, не обращала на нее никакого внимания.

Прождав еще несколько минут, мамка не вытерпела, поднялась, прокралась тихонько к двери и скрылась.

А внизу между тем шел интересный разговор. Переговорив обо всех делах, Строгановы с Арбузовым на какое-то время замолчали; меду и вина было выпито изрядно, наконец Арбузов словно встрепенулся.

– А как здоровье вашей молодой хозяюшки? – спросил вдруг он хозяев.

Едва заметная улыбка скользнула по лицу Дементия Григорьевича.

– Не знаем, дорогой гость! – отвечал он печально.

Арбузов с удивлением взглянул на него:

– Как не знаете?

– А так, как увели ее с собой кочевники, с тех пор и вести никакой о ней нет!

Арбузов привстал даже при такой вести, а Григорий Григорьевич с недоумением смотрел на брата. Наконец Дементий не выдержал и рассмеялся:

– Шучу, гость дорогой, шучу я, что ж нашей хозяйке делается? Здорова, живет по-прежнему!

– Вот что, дорогие хозяева,  – начал Арбузов,  – я не зря спросил у вас о ней. После того как увидал ее, нет покоя ни днем ни ночью: все перед глазами она… За что бы ни взялся, что бы ни задумал – не выходит она у меня из головы; нарочно гонцом к вам отправился, чтоб только повидать ее.

– Аль приглянулась она тебе? – спросил Дементий Григорьевич.

– Какое «приглянулась», я уж и не знаю, как и сказать вам, не умею… Полюбилась она мне пуще жизни; отдайте ее за меня, век буду за вас Бога молить!

– Это, боярин, дело нелегкое, его, не обдумавши, сразу решить нельзя. Фрося – сирота, кроме нас с братом, у нее никого нет.

– Что же думать-то? Человек я, сами знаете, путный, дурного за мной ничего не важивалось николи.

– Об этом что толковать!

– Что она у вас здесь в глуши живет, век свой девичий губит!

– Ей у нас хорошо жить, не жалуется.

– Стало быть, вы не хотите ее отдать за меня? – спросил со страхом Арбузов.

– Я против ничего не имею,  – отвечал задумчиво Дементий Григорьевич,  – не знаю вот, как брат!

– По мне что же, я не прочь! – проговорил Григорий Строганов.

Арбузов повеселел:

– Мне завтра в путь надо собираться, так вы бы и образом нас нынче благословили.

– Какой прыткий; еще посмотрим, что Фрося скажет, против ее воли мы не пойдем!

– Нешто долго спросить?

– Ну ин быть по-твоему, что с тобой делать! – согласился Дементий Григорьевич, подходя к двери и толкая ее.

За дверью что-то ахнуло и покатилось. Строганов увидал поднимавшуюся мамку с башмаками в руках.