– Батюшка, виноват я перед ней, вину-то поскорей хочется искупить, вырвать ее из тюрьмы.

– Бог милостив, вырвется, наживетесь еще.

Дверь отворилась, в нее вошла Марфа.

Отец и сын смутились от такого неожиданного посещения. Царь встал и пошел навстречу матери, патриарх остался на месте в ожидании, что произойдет дальше.

Царь подошел к матери, но та движением руки остановила его.

– Не подходи,  – проговорила она,  – не подходи, пока не дашь ответа мне в своих беззакониях!

При этих словах патриарх вскочил и сделал несколько шагов вперед; царь смутился.

– Ты, мать, лучше бы знала свою келью и не мешалась в дела мирские! – заговорил Филарет; его голос немного дрожал.

Марфа исподлобья взглянула на патриарха.

– Если бы я следовала твоему примеру, святейший патриарх, то тогда твоя правда, я бы мешалась в дела мирские, но я пришла по своим монастырским делам.

– О каких же ты, простая монахиня, беззакониях осмеливаешься говорить царю?

– Я пришла говорить с царем, а не с тобой, владыко, ему все поведаю; а какие беззакония, если есть охота, прислушай, узнаешь.

Патриарх замолчал.

– Давно ли, государь,  – последнее слово не без иронии произнесла Марфа,  – давно ли, государь, по царскому приказу стрельцы стали по ночам врываться в монастыри и увозить из них инокинь? Кто дал тебе на это право? Царствуй, владей всем, но монастырь – обитель Божия, она неподвластна тебе, там твоей власти нет. За что нынче увезли мать Евникию?

Царь взглянул на отца.

– Молчи, Михайло,  – заметил тот.  – Царская власть,  – обратился патриарх к Марфе,  – как для мирян, так и для вас, черноризок, одинакова, одинаково волен царь изводить и карать крамолу, где бы ни завелась она. Поняла? А за что Евникию увезли, так знай, что твоя Евникия не монахиня была, а крамольница-ворожилка; пусть Бога благодарит, что увезли целой, а то ей следовало бы на плахе голову сложить! Она только зелье варила да людей травила им.

Марфа встрепенулась.

– Лжешь! – закричала она.

Патриарх не выдержал; он двинулся к монахине.

Царь бросился между ними.

– Батюшка!.. Матушка! – взмолился он.

– Ты мне… патриарху! – кричал Филарет.  – Иль плетку забыла, которой я тебя постегивал!

– Было, да прошло! – со злобой проговорила Марфа.  – А будь ты не то что патриарх, а кем хочешь, правду все-таки скажу!

– Правду? А не она со своими выводками опоила зельем царевну Настасью Ивановну?

– Чай, за это и увезли?

– За это! Да не ее одну, и сынков ее угнали, коли тебе хочется знать.

– Так вот оно что?! Теперь я понимаю, откуда сыр-бор загорелся. Значит, первостатейных бояр угнали из-за этой ненавистной девки Машки Хлоповой.

– Опомнись, Марфа, она не девка Машка Хлопова, а богоданная царевна Настасья Ивановна!

– Вот как, уж не задумали ли вы ее опять на царский верх взять.

– А если бы и так, у тебя, что ли, не спросились? Так будет, помудрила довольно, намутила немало со своими чернохвостыми монахинями, сына чуть не сделала несчастным.

– То-то ты вот сделаешь его счастливым, женив на порченой девке.

– Молчи, Марфа!

– Хорошо, я замолчу, только вот перед образом клятву на себя кладу: в тот день, когда она въедет в Москву, я выеду из нее, уеду в Литву, в Польшу, но при мне она на Руси царицей не будет. Вот вам мое последнее слово! – проговорила великая старица, уходя.

Долго молчали царь и патриарх.

– Что ж теперь делать, батюшка? – бледный, трепещущий, спросил сын.

– Что делать, Михайло, волей-неволей придется отказаться от Насти. Если она уедет, тогда на всю Русь соблазн пойдет, а царь должен служить примером для всех, не Гришкой же Отрепьевым быть тебе!

Царь схватился только за голову.

Патриарх поглядел на сына, с грустью покачал головой и тихо, неслышно вышел из покоя.

Прошло девять дней после последнего посещения боярами Марьюшки. После потерянного счастья, испытав горе, нужду, несчастье, перетерпев невыносимые душевные муки, прочувствовав всю горечь незаслуженной обиды, теперь при одной мысли о возвращении прошлого счастья, о котором она не смела даже и думать, ей делалось так легко, свободно на душе, так сладко дышалось, так хорошо жилось.

Шереметев сказал, что нужно ждать гонца царского, этого вестника свободы, вестника счастья… Марьюшку не тревожили более сомнения, беспокойные мысли о несбыточных надеждах; она, услышав боярские речи, была совершенно успокоена, знала, что ее ждет, знала, что в самом скором времени приедут за ней гонцы царские, повезут ее к царю…

И как хорошо жилось Марьюшке все эти дни! Как ей было весело, как она была счастлива!

На десятый день еле успела Марьюшка подняться с постели, едва успела одеться, как встающая с пением петухов Петровна вошла к ней.

Марьюшка, привыкшая просыпаться благодаря только Петровне, была немало удивлена ее отсутствием и при появлении ее не без удивления посмотрела на мамушку.

– Петровна, где ты пропадала, отчего не разбудила меня? – обратилась к ней, улыбаясь, Марьюшка.

– Не разбудила? Чего мне будить, коли с постели тебя поднимать стали приходить бояре? – ворчливо проговорила Петровна.

– Какие бояре, что ты, мамушка, бредишь? – вспыхнула вдруг Марьюшка.

– Известно какие, послы царские,  – продолжала брюзжать Петровна.

– Послы?.. Да разве?..  – начала было Марьюшка.

– Чего разве? Вон пришел боярин; тебя, говорит, хочет видеть.

– Меня? Боярин? Зачем?

«Зачем?» А между тем сердце-то подсказывало Марьюшке, зачем явился боярин. Знала она, что несет он ей радостную весть… Голова закружилась у нее, лицо побледнело.

– Матушка, голубушка, Марьюшка! – всполошилась Петровна.  – Что с тобой, дитятко мое родимое, чего испугалась, чего переполошилась?

– Ничего, мамушка, ничего, голубушка! – говорила Марьюшка, потирая ладонью лоб.  – Нечего пугаться мне, от радости, от счастья сердце зашлось, замерло! – прибавила она.

– Чему, дитятко, радоваться-то тебе? – с укоризною произнесла Петровна.  – Чему радоваться-то, несчастью, что ль? Раз попробовала – будет, аль желательно тебе, чтоб уморили тебя?

Марьюшка не могла удержаться от улыбки.

– Некому изводить-то меня, Петровна! – проговорила она.

– Ох ты, глупая, ох, неразумная, ничего ты не знаешь, ничего не ведаешь, не разумеешь ты козней людских, не на земле бы жить тебе, а в райских селениях,  – с грустью произнесла Петровна.

Марьюшка обняла ее и поцеловала.

– Совсем бы меня в Царство Небесное? – проговорила она, улыбаясь.

– Известно, дитятко,  – подтвердила Петровна.

– Заболталась моя старая! – засмеялась Марьюшка.  – А что же ты мне про бояр толковала? – спросила она.

– Ах, батюшки, ах, родимые, и впрямь заболталась я, старая дура, ведь батюшка-то твой послал меня поглядеть на тебя, встала ли ты? А я вот заболталась с тобой и позабыла все! Ах, победная моя головушка, я тут лясы точу, а там послы царские дожидаются, поди ж ты, разговаривай тут со старой дурой! – встревожилась старуха.

Марьюшка не выдержала и расхохоталась. Ей было так весело, так хорошо в эту минуту! Услышав ее смех, Петровна обиделась.

– Ты чего ж это! Иль обрадовалась послам царским, рада, что со мной, старухой, скоро распрощаешься! – захныкала мамушка.

– Ах ты, моя старая, старая! – промолвила весело Марьюшка.  – Чего же ты разобиделась?

– Чего, чего? Чему смеешься-то? – обидчиво проговорила Петровна.

– Да как же не смеяться-то? Пришла, заговорила о боярах, о послах царских, потом заболталась и забыла про них, меня нынче не будила; что с тобой подеялось, никак не пойму я,  – произнесла Марьюшка.

– И впрямь, бог знает, что делаю,  – улыбнулась Петровна,  – ведь меня послали узнать, можно ль войти к тебе?

– Да кому войти-то? – нетерпеливо спросила Марьюшка.

– Кому? Известно кому, боярину!

– Да какому боярину-то?